КНИГА СТИХОТВОРЕНИЙ ПОЭТА НИКОЛАЯ ФЕДОРОВИЧА ДМИТРИЕВА
«Я от мира сего…» * * * Я ушел, когда — не сосчитаю, Милость меня ждет или немилость? РАДУГА Здравствуй, радуга, как ты сумела понять Встать на время связующим звонким мостом Между высью небесной и ширью земной?.. * * * Опять под звонкие стропила А он все жив, а он лопочет, ТАРУСА На карте Союза она не видна — Однако у ветел, в осколках зари А белые плети тропинок над ней, И эту вот радость, и свет, и судьбу * * * С погодой все в порядке Листвы сгребает ворох Алеет на излуке Задумчивые руки Так память со стараньем Являет все ясней В воздушной синей раме Картинку детских дней. * * * Я-то знаю, что я не бездомник, Где по-старому сердце забьется, * * * Тихо кружится звездная сфера, На земле, под разрывами шаткой, На полу мои ноги босые, — * * * В пятидесятых рождены, Летела пуля, знала дело, С отцом я вместе выполз, выжил, * * * Умер дед, без болезней и муки, Умер так незаметно и просто Постояв на кладбищенской сыри, В окна смотрит такое же лето, Незаметно прошел для планеты Просто липа в саду б не шумела, Не стояли б хорошие внуки * * * Я помню, подкрались мыслишки: Ни фильма о нем и ни книжки Лишь в нашем умолкнувшем доме О папе написана книга, Есть фильмы о нем, их немало, Еще он в дождях, и в пороше, В МЕТРО Где свет сиял мертво, Он пел, не голосил - Москву не удивишь, Он пел, облокотись А ей бы потерпеть, Табличек нет: «Не петь!», * * * * * * Парк насажен, лифт налажен, Ночью дед вставал — не спится, Думал: что теперь в деревне, ИЗ ПИСЬМА В ИНСТИТУТ За окном проселок хмурый Много теми, много лесу, И девчонка (вы учтите), * * * Пусть придет потоп Как на трех китах, Тихо спела дверь, Тверди нет прочней * * * Не пили, не кричали Она почти старуха, На холоде предзимнем, Сидят, как под незримым Ночник я свой задую, Осуждены иными... И так светло и жарко * * * Над обрывом мать-и-мачеха цветет, Не в горшочке, не в теплице — не в раю: Л ты, доля моя, долюшка, судьба? — Ты и в зное, ты и в холоде цвела, Я обиды не держал, любил я смех, ЛИЦА В тиши одинокой и в праздничном гуде, Я в них отразился — и, значит, нестрашно Давненько я понял — неласкова вечность Как в ваших глазах навсегда отразиться ПЕРЕВОЗЧИК Перевозчик, мальчик древний, Ты на трубы заводские Сало, дыни золотые И девчонок — хоть куда! Вез обратно их с платками, Все с товаром дорогим, Стал ты старый и недужный, Он доставит вас с поклажей Я припомню все, что было, Вот доносит с теплым ветром * * * Вот из края в край в Москве кочует В пареньке поэта рассмотрели И, дыша от счастья еле-еле, О цветке послушав и о БАМе, Кто залез в навоз, а кто в эстетство, Эх, не задохнуться б, не свихнуться - В толчее не деловой, не праздной, А потом вокзал и электричка, Было ль то, чего он навидался, ...Неужели голову на руки * * * Говорю как старый почитатель, Как умел он каяться красиво! И, в пророках шествуя когда-то, Снова то дорогой, то дорожкой Он к великим не причислен ликам, С ним же проще — мы его просили — * * * Если жаждой сведет тебе губы — Пробираясь по кладям над бродом, Не аврал, не приказ сельсовета, То добра незаметные корни, ...Режу ковшик руками своими, * * * В крупноблочном этаж уместил полдеревни, И приезжим не раз еще в жизни приснится, Привыкают с авоськой ходить за картошкой, Ждут, как прежде, с утра о погоде вестей, А вчера о покосе приснился им сон, * * * Помрачневшими полянами А когда мой нос расплющенный Сяду близко, скину валенки Дунет ветер и уляжется, Ждал бы — пусть морозит понизу, * * * Когда в каникулы домой В один из сумасшедших дней На третий мне открыла дверь * * * Голос чибиса жалобно-тонок, Лет шести, исцарапанный, цепкий, И сестренке сквозь галочьи крики, А потом были к сердцу оббиты Собираются чьи-то обиды У крыльца молчаливой толпой. Помню мамы прозрачную руку, ...Вы судьбы бестолковую повесть, Встать! Идут мои судьи бесшумно. * * * Вдруг ослепит на повороте И снега нет, но есть творожный, И ветру с торопливой речью И, как бывало не однажды, С годами сердце не умнеет: * * * Ты, земля, вот так меня держала — Я ли не задуман был счастливым? Или поняла свою промашку, Не подумай так, что мы в раздоре * * * Пойдем, сестра, борами спелыми, Они во мгле белели слитками Где боль была — удаче вырасти, Мы их домой доставим в целости, - Пошли! Мы родиной не бедные, — ...Уткну лицо в корзину с белыми * * * Вырастет сынок в лесной тиши, И еще про ежика с ежихой, Потому, конечно, я примолкну, * * * Ходики печально подмигнут мне, Прожитое — крылья, а не бремя, Вот Есенин — ровно с песню прожил, Он ушел то нежным, то драчливым, А уйди он лысым и ворчливым — ...Я опять услышал эти речи, По журналам мусор и полова, Дорогое повторяя имя, Влажный вечер, ветра колыханье, * * * Под Рязанью визжат поросята Мне шестнадцать — к Есенину еду, Вот проснулся мужик — грудь нагая! - И старуха в тулупчике ветхом ...Я вернулся — с деньгами сурово, Чтоб всегда и в дожди, и в метели Чтоб звучало тревожно и свято * * * Я не поехал за границу — Теперь с попутною подводой А я дивлюсь, как облетело Вот нащеплю ножом лучины, И прогуляюсь к черноталу * * * Чумаза, обтрепанна и весела, Автобусов ждут и негромко поют Сидят, обметая ромашковый сор, Сбылось. Отразило, как тучу в пруду, На улице пусто, от пыли бело — В избу постучался, плечист и усат, И вышла старуха и села без сил, * * * Что прошло, то не вернется. Может, этим мир и жив? Кто охапку от былого Но пускай я и заплачу, Не найдя счастливей дней, - Я ее ли не богаче С этой памятью моей? За студенческой столовкой Что он смотрит чемпионом? На глаза надвину кепку, * * * Вот и снова тебя победили Три часа до рассвета осталось, И когда еще сон подберется Ничего, еще можно скитаться, Думать: все еще только вначале, — * * * «Пиши о главном», — говорят. О желтых окнах наших сел, Считая так, что это все — О самом-самом. Пишу о близких, дорогих Иду тропинкою своей По всей планете. И где больней — там и главней Всего на свете. * * * Край мой оттаявших черных скворешен, Хочется выдохнуть: батюшка, грешен! Ты мне ее в щебетанье и лепет Ты, исцеляющий, ты, исцелявший, «Здравствуй», — сказал, а как будто прощаюсь, Много мне надобно для исцеленья, ПРОСЕЛОК Задуман ты был не в конторе, Ты майским дождем поцелован, Теперь ты забудешь едва ли, Ты мог бы поведать немало, Все зная и помня, молчишь ты; * * * Сердце лечу соловьями. Только не верьте, не верьте * * * У бессовестных нет бессонницы — Им на этой заросшей улице Дорогие мои! Нестрашные! Не боюсь я домашней нечисти, Это совы крылами хлопали Это дышит-живет смородина, Ну а коль преисподней вестника * * * Где родины берег покатый На стежках, на тропках коровьих, И сам он поднялся на сером Не раз его грады бивали, Не щедро земля его кормит, И пусть на базарах приличных, Пускай в нем горчинка таится, * * * Мертвый свет по улице струится, Соловей ли булькнет, начиная, Словно в глубь таинственного лаза, ВЕСНОЙ Споет синица тонко-тонко, Колючий наст изранит ноги, Ну что ж с того? Весной объятый, ГРИБЫ Грибы пошли. Моя пора. * Ты понапрасну повторял, Что впереди одна усталость, — Кто столько в жизни потерял, Тому лишь находить осталось. Смотри: хвоинками шурша, Восходит гриб, венчая лето, Как леса чистая душа, Как сын возлюбленный рассвета. * Как тайны хрупкая печать - Шаги и смех из рощи пьяной. * Пожарче печку истоплю, * * * Через непогоды и невзгоды, Здравствуйте! Вам здравствовать недолго. ...Сумрак надвигался, даль гудела. * * * В самолете над Памиром, ДЕРЕВНЕ АРХАНГЕЛЬСКОЕ Всё заслонялась пашнями, лесами, Родимая! Неужто по привычке Стеснялась мать крестьянского платка. Ведь он и сам чуть-чуть отодвигался. А ты жила работой небумажной, В нем столькое сейчас перемешалось! * * * В желтых сумерках липа цветет, И под звон комариный, под стон Перед бездной — что чувствует он Что природа творит? Забытье? Вера в то, что за той пеленой, золотой и лиловой. БЕРЕЗКА НА ЦЕРКВИ На церкви ты растешь,, березка, И, глядя вниз, где возле пашни А в кирпиче немного соков, Пусть ветер ветви обвевает, * * * Берега поземкой обметало. А в глуби, хоть ухо и не слышит, Жутко от январской акварели. И тепло зеленых от прополки До сих пор она его колышет, ТЬМА ЖИВАЯ Обними, туманная, плакучая В сумерках за черными сараями, Для кого они вот так стараются, И кого разжалобить хотят они, Чьи в полях обиды не залечены? Может быть, под эти звуки точные * * * Не исчезай, мое село, — Прижмись стогами на лугу Вглядись вперед и оглянись Твоя не минула пора, Не отцвели твои ромашки. Как ими, влажными, с утра Послушай звонкий голос их, * * * Можжевельник, супесь и подзолы, На заре она коров доила, Тишина, и запахи овчины. В тех лесах темно от ежевики, Там спасусь я от любого лиха, ДЕТСТВО Ты к земле припади — все воскреснет, Ты коснешься морщин невеселых, Здесь несладость пути и немилость, Здесь не бойся ни в чем повториться — * * * Что меня сегодня разбудило? Что? Обрывок давнего ли спора? * * * Самолет огни свои проносит, Над вязаньем бабушка зевает, Мне двенадцать. Я машу с обрыва, Гул смолкает. Голоса с болота, * * * Этой ночью видно Цепь над колодцем. За резьбой наличников — Чьи-то сны. И, покинув тень, Легко уколоться О скользнувший над тенью Луч луны. Вот-моя пора. И куда ни глянешь •— Все тропинки ночи Ведут в покой Среди сосен
спорящих: Кто стеклянней Над стеклянной Вызвезденной рекой. Был я солнцепоклонник, Была ты былью, Пусть совсем несолнечной {Для невежд). Подвели меня Восковые крылья Из ребячьих робостей И надежд. И теперь в негибельном Свете этом Я одной луне Про свое шепчу, Потому что сам Отраженным светом, У тебя запасенным Давно свечу. * * * Я смотрю, какая ты красивая, Я словарь мечтаю в шапку вылущить, Красота растит меж нами трещину, Далеко легла дорога торная, И солдат передает по рации Как луга и рощи заповедные, ГРОЗА К чердачной дверце припадая, Слепой порыв зарю задул, СОН Ночь придет — и снова замаячат Словно вместе мы весной прохожей Словно друг я им зеленокожий Со шмелем тяжелым в волосах. Вместе с ними в сумраке ночую СЕСТРЕ Жгут ботву. Коричневые тени Память, словно свет, необходима, Как туман, глаза твои незрячи — Все же подойди погреть ладони, И тогда к осевшему порожку, В ЛИПАХ От пепельной мглы С очертаньем летящей совы Обрушилась липа, Открыла кусок синевы. Приблизился космос, Запахло горелой корой, Зачеркивал небо Пчелиный мятущийся рой. И падал на землю, Рожденный в боях и трудах, Мед — праведный, тяжкий - Слезами тягучими в прах. Мы тихо стояли — И как разрешить мы могли Старинную тяжбу Гневливых небес и земли. Мы просто стояли И молча смотрели с тобой, Как дождь зачеркнул Золотой обессилевший рой. Года пролетели, Но, ветром коснувшись чела, Напомнила это Влетевшая в сени пчела. Смахну я ее И к задумчивым липам уйду, В далекую молодость, В сладкую эту беду. НОЧЬЮ Тебя в объятиях сжимая Ты благодарен ей за это, Летишь безгласными степями, То воскрешаешь чье-то имя, Смеешься, плачешь, умоляешь, Когда сырая и слепая За тот огонь, что есть во мне. * * * Усталое сердце твое замолчало, Углы не кропили, порог не святили, Спасибо за поскрип сухой половички, За смутную в сумерках печь, Где слово от слова, как спичку от спички, Ломая, пытаюсь зажечь. Поднимется крыша, раздвинутся стены, Оставить бы людям, простым и веселым, * * * Живу спокойней и ровней, Чужды им пена, вой, надрыв, — Им надо напоить стада, И, вслушиваясь в речи трав, Нельзя шуметь, где сон полей ПЕСНЯ Г. Касмынину Запахнет вечер мокрой глиной. Взойдет, глазами мглу покинет, Поставит песню над деревней И жизнь дешевкой обернется, В березняке все больше черни, Продлись, не гасни, свет вечерний, Не накликай на нас беду. Ты угасаешь. Значит, надо. И радость полузабытая, * * * Дни свистят вдоль жизни, как стрижи. Знаю я всем опытом, хребтом, Навевает шепоток покой: Равнодушье временно и лесть». Не дозваться мне в полях глухих Вот и проповедую в тиши: * * * Скажите мне, как вы живете? И порох зря истрачен не был — Пришло поздненько это братство Светло, как в роще поределой И ощущение предела Вдруг беспредельность дарит мне. * * * «Налей ежихе молока, Страдать природе не дано. Записке этой десять лет. Пойду рубахою белеть, Но детство не найти мое, * * * Дом был новым, стружкой пахло в доме, Из глубин развесистого сада, А грибы краснели и сизели Ветром лет те запахи не сдуло, * * * Дует. И порывисто, светяще Как сумели рябь речная, колос Под тобой поскрипывают сени, Снег все чаще за окошком сеет, * * * Заслоняешься неделями И годами, а пока Что с оставшимися делать мне Тридцатью ли, сорока? Сорок раз дорожки высохнут, И обманут журавли. Пропадать в нелегкой зависти Все бездарней и никчемнее Но рассвету, как союзнику, ОТЦОВСКИЙ ДОМ Я сойду, я все-таки сойду — Поднялась крапива до окна, На диване в маминых очках * * * Сейчас наступит темнота, Нам будет весело вдвоем, Ведь мы в одной томимся мгле, * * * Стою над стонущей долиной, Ты, непогоды колыханье, Пришло сплести свои напевы Стою, ссутулившись от ветра, - Осветит путь, осветит поле, И все до листика в лесах, * * * Не тороплюсь я бересту зажечь — Войдет отец и сядет позади, Но как жесток порой бываю я К себе, когда теней касаюсь смело, А запах сена, запах забытья Вес досказал, что память не сумела. Любовь и слава снились — что таить! * * * Прозрачный вечер. Странный час. Я долго вспоминаю вас. Вы не мираж и не обман, Но вглядываться в вас — напрасно: Как через воду и туман Вы проступаете неясно. Родные! Медом день пропах, Теперь Земле не испугать Меня ни тьмой, ни волчьим следом! Уйдя, вы проложили гать Туда, где нищий страх — неведом. И пусть над вами нет креста, Вы, расточившиеся дымом, Святыми сделали места Своим присутствием незримым. * * * А за то, что в мороси осклизлой Пусть душа, как раньше, встрепенется, Пусть увидит через дождь осенний: * * * В каждом человеке что-то вроде Заставляют вдруг остановиться Что-то в каждом выполнено чисто, Будьте осторожны и тревожны, ...А бывает, все соединится: * * * Подкрадется старость костяная, Устье приближается к истоку, Потому что между ними смерть. Ну а что там, впереди, осталось? Хорошо, когда нежданно, странно, * * * Услышь меня, расслышь сквозь всех, Как, не смирив метельный нрав, Хотя бы раз меня расслышь, * * * Светает. Бабочка летает, Ты вспомни: серенькое небо, И ни строки еще в груди, * * * Жгу в печи ольховые поленья Жалко дней сырых, неповторимых; Пусть меня догонят и обгонят Слышу бормотание оврага ЧЕРЕМУХА Дни цветенья ее коротки — Дальше — белой сирени черед, «Не грустите. Черемухи нет. Я — надолго. Я знаю секрет. Только белой сирени клубы, Что могуче и прочно белеют, Повторяя структуру, Судьбы Повторить никогда не умеют. Аромат, красота — все при ней, НА ВОКЗАЛЕ Там, где серая зорька застала, На платформу спешат россияне: И вокруг замечают не очень Он в столицу никем не направлен, Он откуда? Не знаю ту местность, И присела родная словесность * * * Опять стогов туманны лики Побудь один, послушай ивы, — Ведь все, что скрыто в человеке, И все, что празднично и грозно И возле Вечного Теченья, * * * Н. Старшипову Я люблю твой изломанный почерк Вот опять ты кого-то спасаешь, И воюешь с подругой-проформой - Не оставь эту землю до срока, * * * Ничего, что роща облетела, Господи! Да разве в этом дело, На покрытых инеем полянах, Я запомнил, как они сгорали, Осветили каждый уголочек, ПАМЯТИ НИКОЛАЯ ГЛАЗКОВА Неразлучны Глазков и апрель Были родственны город и он, А когда не припомнил он строк —• И, мужицкой ухваткой хорош, Был он — видел я — чем-то и в чем-то Не на Воланда ликом похож, А на мудрого русского черта. Был в нем тихий застенчивый свет, От которой и в семьдесят лет Было то, что спасает в беде,— Он не с теми, кто, бледен с лица, А зануды, жлобы и дельцы, Снова светится в Клязьме вода, Вы любили Сибирь и кино, Вы на славу потешили Русь, Что, припомнив, опять улыбнусь РАЙОННАЯ ГАЗЕТА А. Артемову Люблю районную газету, Она пропахла не случайно, Но, век воюя со стихами, Я помню, как в краях знакомых Мелькала, отслужив, она А мне поверить очень важно, И пусть им наша жизнь приснится, * * * Тень упала в реку, зной не давит, не душит, Не поднялся отец до господних пределов: И поплыли в закат, на Смоленск и на Прагу, Не пришлось им при жизни поездить, поплавать А сейчас, надышавшиеся океаном, То глаза ль от слепящего неба устали, ФРОНТОВЫЕ ПИСЬМА Так налей, сестричка. (Из письма отца) На Таганке опять собрались мы, Тетка помнит до буквы, но просит А еще — стихотворные строки, Ты их сердцем расслышишь, пожалуй, Много веры в них трудной, упрямой Впрочем, чую похвал неуместность ЧЕРНУШКИ Г. Скупову Августовской порой у пруда Год рождения — тридцать восьмой. Как мелькает окурок в губах! Понимает, что пеплом не стал, Вечереет. Желтеет лоза. * * * . В обрывках народившихся стихов Я знаю, что заря за пеленой А ты прости, как песне полевой Собак ночных, незримых разбужу, А ты? Ты соберешься за водой, РОДНИК Судьба беду и радость — все роднит, Сквозь глину зла, песчинки мелочей, Ни тины не боюсь, ни камыша, Ни омута, где палый лист темнеет, — Страданьями омытая душа И жизнь, и радость сохранить сумеет. ГЕНЕРАЛЬСКАЯ БЕРЕЗКА В этих далях не отыщешь тени, Рассказал бы я об их круженье, Вместо почвы — камень да известка. Листики заводят клейкий шорох, Застывают перед ней разини Пусть печет несносная погода, В ухажерах у нее полвзвода, У нее опущенные плечи, Пусть ему за все его награды, Майский вечер, первую кукушку - * * * Я знаю, что такое строй, Опять бесчинствует зима, Бегу. Наполнил ветром грудь, Мне б от сержанта не отстать, * * * Жизнь состоялась, И что там любые промашки! У них занимая Свеченье, Смутный рассвет За холмом начинает Теченье. Мне повезло: Я увидел Кусты костяники, Клин журавлей, А потом уже Фильмы и книги. Видел, как печка От первого снега Лучилась, Сосны качались, И верю, что жизнь - Получилась. Видел я смерть И любви безответной Отраву, Но надо всем Прошумели колосья И травы. Медленный шум их По-прежнему светел И внятен . В мире кукушки, раздолий И солнечных пятен. Только порою, Расслышав под сердцем Усталость, Вспомню с грустинкой, Что жизнь-то Уже состоялась! * * * Вся в росе моя рубашка, Жизнь казалась длинной-длинной, Было всё: беда, рюмашка, Но росли перед лицом От земли сырой, родимой, Шмель гудит с обножкой щедрой Пахнет детством и прощеньем, ВЫПУСКНОЙ ВЕЧЕР Летают пары по паркету, Друг задымился! Сигарету, Тьма за окном, и до столицы Бросай курить. Иди к подруге. Ты не пошел, ты передумал, * * * Не пропусти любви вечерней, Той нежности, почти дочерней, К твоим нерадостным летам. Не оскорби ее сомненьем — И в юность, пусть хоть на мгновенье, Вернешься по своим следам. Не бормочи: «Мы незнакомы...» А осторожно слово молвит, — Так занимается немая И отнимая нас у мглы, И душу праздником смущает, ВОСПОМИНАНИЕ О БЕССМЕРТИИ Помнишь, как без бухгалтерской сметки Или это природа обманом Завязала глаза, описала Веря в то, что превыше науки Я не знаю дороги к бессмертным, Посреди равнодушной вселенной, Но не стану ни зол, ни прижимист УЛЫБКА Ты уже с неделю без улыбки, Ты порой грустил о чем придется, Если вправду к месту на погосте * * * А. Д. Разве ты, любимая, хотела Я всегда старался жить скорее, В том, что мы, друг другу руки грея, Я быстрее жил, а ты потише - И стена незримо возросла: Для меня — метель метет по крыше, Для тебя — в саду горит роса. Горечь эту стену подпирает, Вот, ребенка нашего качая, Подожду тебя. Пускай ветшает * * * Ты ушла тропинкою заросшей, Не века промчались над свиданьем Но сейчас же берег стал преданьем, Я теперь тебя забуду разве? О твоей ли рассказали доле, О красе твоей ли — расспроси! В финской саге, и в молдавской дойне, И в страданьях звонких на Руси. Ты идешь, и чаща раздается, * * * Я — ничего. Живу себе. Летит пронзающий мотив, Осенней паутинки легче, В себе навеки воплотив Тебя, ушедшую далече. Он не мешает спать и есть, Но вот в работе и в застолье Вдруг растревожит, словно весть О жизни той, что чище, что ли. И — громче, громче — без конца, И сердцу взрыв я обещаю, И выражением лица Тех, кто без музыки, смущаю. Им не понять, что ты со мной, К ТЕБЕ Исхудал, зарос, устал, Бегал щеки остудить Веки трогал снег с полей. Вышел с реденькой толпой — * * * Снятся мне родины черные липы, * * * Я-то знаю, что время — река, Отчего ты в начале пути, — Может статься, в сумятице лет И поникнешь, его теребя, И тихонечко примешься стариться, Вот тогда и окликни себя, ...Этот мальчик корову пасет, * * * Живу спокойно и негромко, Ты, новый возраст, без опаски От века никуда не деться, Откроет выси, глуби, шири, Но если надо — все вернется, Но если надо — вспомню я; И грянет гром, и столб взметнется, И пламя опалит края. * * * Через годы стадо замычало, Где-то я свернул не там, где нужно, А такого у других навалом, Их всегда узнаешь по ухваткам. Рассуждаю я не монопольно, Просто рассказали мне деревья План, как дедка репку, — еле-еле И в быке совхозном нашем — Борьке * * * Постою возле темной опушки, Как душе полегчает в ненастье Мир без нас не моложе, не старше, Я еще отчего-то робею, Но однажды в метельном краю Вслед за ними по ветру развею Одинокую душу мою. * * * Покой души ищу на чердаке. Любого стебля имя назову, Я тех же мест привядшее растенье, И в самую любимую траву Вдруг выплачусь по моему хотенью. Нет, не от века прячусь я во мгле, Плыви, чердак, туманы бороздя * * * Помню сонную позолоту От обиды коленки ныли — Как назло, подоспело стадо, * * * Заметишь серый шар в тени куста - Уйди, не тронь осиного гнезда. Не потому, что дать придется тяги, Д потому, что осы — работяги, И жизнь у этих злючек — Непроста. Пусть неудобных тварей без числа, В природе нет бессмысленного зла. Лишь в памяти своей о человеке Природа много злого пронесла. А если стекла красит нам заря, Цветы цветут, То, может быть, и зря, Но вот природа верит в человека Наивной верой в доброго царя. Так будь не царь ей, человек, А друг, Храни и множь все рядом и вокруг, Щебечущее, синее, земное, Чтобы Земле, как яблоку, лететь, Как яблоку, дразня в пути метель Космического холода и зноя. * * * Лес осенний, притихший и нежный, Ведь исчезнуть и странно и гадко, И увидит он в радостном страхе Воплощенные давние сны: Он увидит, что старость — сезонна. Впрочем, точно сказать не могу. В КОЛХОЗНОЙ КОНЮШНЕ Конюх Валя Ванюшкин, Сымет табличку Валя, В стойло заглянет строго, Вон громыхает — слышь как! Шорохи, перестуки Словно бы переступы Валя под посвист ветра В воспоминанья влез: * * * По моим болотам ходит холод, Дружески он мне потреплет челку, Я туда пускать его не буду, Мне изведать это приходилось - Но прошло, отмякло, отпотело, * * * За все тетрадки, что проверил, Как с дальних перепутий ратных Все пересмотрят в этом мире, Опять в ночи не спится ветру, * * * Ночь. И рядом — больное свеченье. Как вагоном, раздавлен тоскою, Ведь не в двадцать, не в дымной траншее Ведь бывают же смерти страшнее - Но мне снится родительский ужин, ДЕВЯТОЕ МАЯ Я думал: если есть на свете сила, Утешила прохожая молодка И как-то сразу опустился вечер, * * * Я знаю — так будет и позже, И выхлоп раздастся под кручей, Кротами равнина изрыта, И наши остались лежать. ГРИБНАЯ ПОРА Бабушка хромает к непогоде Полчаса назад доить ходила, Верная ли, бабушка, примета? За окном в пыли резвится детство, Обняла крапиву повилика, Но и там глаза полны заботы, Да не будет, бабушка, — да что ты! — * * * И небом летит, и подземно Мы помним тот гибельный отблеск Настроил подоблачных зданий, Решает союз монополий, Там даже умеют сердиться И ладно бы, просто не хочет, И что полицейские каски! — Как в сказке, железны объятья, РУЗА Шесть с половиною веков И ты в ту нить вошла зерном, Ты окликала Верею, Прости торжественный язык — Легли дороги стороной, И ты осталась избяной Еще почти наполовину, Нет над тобой фабричных труб, Но свят смоленый русский сруб — Ему ль пред нами быть повинну! Он помнит Смуты времена, Прими ты, Руза, мой поклон ЗОЯ Она назвала себя Таней, Не зная, что, убран росою, И выполненное заданье, Мы выстоим — главное знала, Сквозь сорок, сквозь тысячу лет Не скрип под фашистской кирзою, У ТЕЛЕВИЗОРА Среди маленьких радостей вечера, Полминуты. Трофейная хроника. Что-то в кухне томится и жарится, Вот поднялся, помедлил мгновение, И мечта накатила бредовая Что ученый какой-нибудь выищет И солдатика выручат, вытащат Ведь давно отдымили пожарища, Повели по дороженьке, мучая. * * * Н. С. Ты удишь, но твой поплавок Спас-Деменский дым заволок. И миной раскидан расчет, Иную поставь глубину В единственную, одну, Но долго стоять нельзя Поскольку враги и друзья Им долго тебя не ждать Одним надо руки жать, Смеяться, частушки петь, В московской тройной ухе - * * * Верткие пушинки иван-чая, Сын во сне исправно навещает, И сегодня все в глазах качнулось, Вот одна пушинка в луч рассвета То же о снежинке залетавшей О синице, в сенцах заплутавшей - И горит, горит — не гаснет вера, Если бы в известного премьера * * * Ты, всевышний, прости мне нахальство, Ты, Минздрав, не пришей мне знахарства, Я добавлю березы листочек И поэзии несколько строчек, И вздохну, и туда сигану. Испытать это будет невредно, Ну а выйду — бессмертным, наверно. Если нет — не поставьте в вину. Будет ночка глухая-глухая, * * * Помолчим о загубленной силе, Я-то помню тебя, молодца: * * * За окошками тьма поредела, Ты лежишь, утомленный зазнайка, На глазах ты трезвеешь, умнеешь, Если большее дать не умеешь — Ты цветы ей оставишь и адрес, Это сделал инстинкт, а не разум, ...Чем в вагоне займешься ты светлом? * * * Он пил до последнего пота, Сюда по заросшему следу И, вырезанная из картона, И сделалось холодно пашням Дохнуло раскаяньем страшным Сломав незабудку и колос, «Потише, потише, потише» — Как стая осинок в испуге, Ты жив ли? Ты вправду вернулся? В ВАГОНЕ Всю дорогу до кустика помня, И приметил напротив парнишку — Кто-то щурился, в памяти роясь, Сбоку ехало, не беспокоясь, Ну а этот, на гребне порыва, Столько было огня и заботы, Избавлялся уже до конца. Скомкан сон, репетиция смерти, «Всё пепроще, непроще, непроще, Всё сложнее, сложнее, сложнее; Ты прими на земле и такое, ВОЗВРАЩЕНИЕ Погулял он по местам фартовым, А потом, в разгуле угасая, Сгинул поезд где-то за годами. Мамы — нет! И вечер поминальный ...Упросите, уведите силой, — Две березки светят над могилой — * * * Ты ли вил травяную уздечку Ты ли выпил далёко от дому И орал, что тебе, молодому, И, к любимой идя по ограде, Успокоенный, белый как смерть. И не ты ли подтягивал песне, Ты! Так что же содеялось с нею, Или это она сгоряча И дороги не видит яснее, И надежней не знает плеча? * * * Бледных и румяных, в мире сущих, Говори желание любое! Говори, я сильный, я не струшу. Душу непосильную мою. * * * Мне снится светлая излучина Мне сон другой глядеть не велено: И все слова уже растеряны, * * * Подожди возле мокрого сада. И береза, что молча страдает, И кузнечик забылся не в песне — Только ты у знакомого сада ЗЕРКАЛО Не тоска, не уличная слякоть, Ты его ласкала, протирала, Мы его, конечно же, поправим, Лучше ты в меня глядись почаще - Ты свое полюбишь отраженье, Нет на свете зеркала прекрасней, ЛИПА ДЕТСТВА Не за то ль, что ты небо держала, Что, скажи, в твои думы запало Ты по старости очень гордишься Не нужны мне ни мед, ни мочалка, Жаль, ведь ты никогда не узнаешь, Либо сердце обуглилось, либо МОЕЙ ДЕРЕВНЕ Ты в памяти моей всегда красива, И мне, мальчонке, вдруг приснится сладко Опилки порошат из низкой тучи, Я зрячим был, а ты была красивой, * * * Уходя, неловко оглянулся, Я не знаю, что со мною станет, ЛИЛИИ Анне Ивановне Бровциной Я в лилиях запутал весла Стрекоз стеклянные подвески В глазах темно, и в горле сухо, Но в сотнях крошечных кувшинов, ...Простите, лилии, простите - Мне трудно там, но здесь — не легче, Но есть надежда. Время — есть. * * * Встретила изменщика. Светало. Ну а он, не ожидавший чуда, * * * Нет тебя, и во мне — пустота, Потому что сбегутся ветра, Вот и рой мотыльковый свистит, И зверье наползет под ладонь, Все вернется: и сон, и дела, * * * Вот еще один уходит вечер. Думы — о дожде и о погосте, С ними же — и светлое нагрянет, Может, даже кто-нибудь заглянет, Пусть в окне тоскливо и предзимно, Мне еще далеко до конца. Не маши ты хвостиком призывно, Глупая овца. * * * Я иду на ветер предпокосный, Хорошо мне за колосья браться, Это ничего, что я счастливый Но крапива только пощекочет - Я, крапива, очень понимаю И с тропинки щепку поднимаю, Говорю цветам: «Здорово, братцы! * * * Ты помнишь песок с трясогузкой? Тот самый, в текучем тумане, Ни плеска, ни скрипа, ни лая, И пусть окунишки пасутся От них колыхнется осока КОГДА ДЕРЕВНЯ ПРОСЫПАЕТСЯ? В. Щенникову Когда деревня просыпается, Нет, раньше — от кнута пастушьего, Возможно. Но еще в полтретьего Тогда и тьма кругом незрячая, Но это ж вечер! Делать нечего, ДОЖДЬ Сушь стояла, когда я спустился Слабый голос капели последней Звал тебя среди сельского лета, Он шумел по дворам, по кюветам, * * * Что ты ищешь на просторе, мальчик? Захотел побыть на русском поле, ПРОХОЖИЙ Идет прохожий в полусвете, Идет невидного росточка, Спешу. Еще он в поле — точка, Ведь лето постарело очень, Мы встретимся. Куда нам деться! А я родился, чтоб вглядеться ЛЕС Молчалив, не привередник, Все ему поведать можно Не спасет от серых тягот, Да покажет акварели И оттуда вздохи полдня А когда на поле голом * * * Иду по речке, аки посуху, По молодому льду иду, И каждым кратким звоном посоха Рождаю белую звезду. Под черным льдом страна колышется, Я — добрый бог. Без чванства божьего, * * * Я тебя заслоняю от ветра; Постоим возле нашего дома, Больно мне, что тебе незнакомо Видишь: тьма накопилась в овражке, * * * Ты уходишь. Скрипнула калитка. Как пусты осенние просторы, Я целую небо, листья, лужи — И туман, и мокрые поленья, А тебя все это не коснется, * * * На дорогое замахнулся, И вскрикнул я, и вдруг проснулся В поту. Подушка на полу И тени черные в углу. Не страшно то, что спать не буду, И от себя себя сокрою; РАЗГОВОР С ЗЕМЛЯНОЙ ПЧЕЛОЙ Шел и не заметил я за мыслью, Словно бы сгустился воздух горький, — Не ужаль. Ведь здесь моя дорога. — Не пугайся, укусить недолго, Пахнешь ты бумагой и железом, Нам с тобою лучше не встречаться, Знаю, у тебя своя дорога, Свой оброк осмысленных смертей. Неужели вправду вас так много, * * * Шествуя по жизненной спирали, Он воскликнет, может быть, неточно, Столькие прозренья в круговерти * * * С тобой в эту вербную ночку, Любви попрошу как пощады, Ты спорить с весной умеешь - Но слушаешь это как новость, А все же запомни страницу: Вернусь к тебе лет через тридцать * * * Так от счастья долго руки потирал, Отдышался, огляделся, и уже Не открыли поле, ветер и вода, С кем дыханье ты смешала навсегда, За тобой не буду, милая, бежать, — * * * Любовь ли это? Ей так надо Мне слово молвить — наказанье, ШУТЛИВОЕ Она живет и дышит мужем, Его чертами наделя Весь мир. Я меньше, чем не нужен, Я вроде вздора н куля. Что ж, такова любви природа, Порой я так почую бездну, Мол, все уйдем в места иные, Ну нет! Мне жаль вас всех, родные, * * * Дай к тебе прикоснуться — проснуться Пусть она запылит, накреняясь, Засмеюсь оттого, что коснулся РАЗЛУКА Строгие глаза свои скосила, Но до вздрога первого, до звука, Светлое мое во мне лютует: Так играют эти светотени, Но уже умолкла виновато * * * О душе ли думали, о теле, О постылой бренности земной? Но друг в друга так войти хотели, Чтоб не знать пространства за спиной. Чьи-то десна время их жевали, Их заря на ложе заставала, Только дни тонули за холмами, * * * И на ясный лоб, давно изученный, Ладно бы, любви держала жгучая, Нет — давным-давно друг друга мучаем, Жалящий твой взгляд и укоризненный, * * * Ведь и так мы вместе, вместе, вместе Или ты не видишь, что со мною — Я и так в любой толпе заметен Это похмельней всесветной славы, Или ты свое оружье слабых До последней страсти, до предела? * * * Если отчего-то заскучалось, Что нам ворошить с тобой? Сейчас-то! * * * Я с любовью дикой и тревожной Все во мне грозило и молило, И для той великой переделки Но напрасно била ты в ладоши, И любовь свою через неделю * * * Милая моя, невозвратимая, Мне противно боль свою укачивать, Я найду тебя за перелесками, Отзовись! А то, кряхтя и шаркая, * * * Раскачали вдоль просеки ели В остановленных дремлет ручьях. Этот лес, тишиною хранимый, Сохранить мы любовь не сумели, Был я в марте в лесу том печальном, Так свети мне с небес укоризной, * * * Так и не дождался первой книжки. Через крышу время каплет в бочку. Помнит своего поэта строчку, Я его спросил: «Писать не бросил? * * * Я встречаю рассвет в электричке, Ощущая судьбы неуют, И ломаются в тамбуре спички, И помятые типы снуют. Что же — люди в пальто ночевали, Утешаюсь, что солнышко встало И, моля у судьбы проволочку, * * * * * * С. Куняеву Проклял телевизор и газету, По цветам, по глине, по осоке, Ветерок гулял, трава качалась, А вокруг чирикали, свистели — Как из сказки той счастливой витязь, И сказала птичка: «Обернитесь: * * * Не признавал стихи чудак: Лишь сговорились делать так. Ну, чтобы в массах не пропасть, Но полюбил стихи, да так И думать стал про тех, других: * * * Остываешь! И строчку прохладную * * * Мы умеем столькое оплакивать Что вы! Нет! Слезе, конечно, верю я: Редко ведь она от чепухи. ЛЕСКОВ И ДОСТОЕВСКИЙ При жизни враждовали очень Их общий враг был тверд и страшен, Им было трудно, двум вершинам, Так, негодуя, и проплыли * * * Что ни делаю я — все не так, Я полжизни уже промотал, Вы утешьте с зарею, леса, Ты давай, ледоход, напролом Может быть,
заглядевшись в простор, БОРМОТАНИЕ УСТАЛОГО ЧЕЛОВЕКА Постучись, березовая ветка, В мокрое вагонное окно. Есть во мне два сильных человека, И они сражаются давно. Первого ночные ветры гонят На тщету, погибель и любовь В те места, где домовых хоронят, Там петух, не знающий нашеста, Что ему до прошлого обета, Полюбил он песню за отраву, Ведь и он мне стал за годы другом — А второй — тот деревенский мальчик, Вот перед глазами он маячит, Им совсем не хочется сражаться, Так шепчу, а каждый чем-то занят, Вот он я — то пьяный, то влюбленный, Это ничего, что нет ответа, Знаешь, полночь, ты не хмурься грозно, ДУША Научилась утешаться малым:
"ТЬМА ЖИВАЯ"
И почти не веруя в успех,
В мир хрустящих словосочетаний,
Незнакомых, словно первый снег.
Постучусь с тетрадкой на весу,
Потому что все, что накопилось,
Я уже один не донесу,
Все земные цвета — и над грязью поднять?
Между пашнями и высоты торжеством?
А всего-то и было, что дождик грибной!
Меня судьба заторопила:
«Зачем скитался, дурачок?»
Над крышей звездная пылища,
Ты снова воротился нищим
Туда, где детства родничок.
Он за тебя всю жизнь хлопочет,
Все за тебя за одного.
Ты припади к нему, усталый,
Он может все, а хочет мало —
Чтоб ты не забывал его.
Речонка Таруса, две пяди до дна.
Довольно охотно берут пескари.
А тени живые от ветел на дне!
Хотели в бетонную спрятать трубу!
Тепло как на печи.
И мать ровняет грядки,
И ссорятся грачи.
На горку злых углей —
И вспыхивает порох
Далеких сентябрей.
Закат или рассвет,
Видны в тумане лет.
И когда-нибудь время придет —
Я вернусь в ту долину, где донник
Каждый год по-иному цветет.
Где от всякой сторонки всегда
Все тропинки выводят к колодцам,
А в колодцах живая вода.
Светит млечная пыль на сосне.
«Разворачивай пушку, холера!» -
Это батька воюет во сне.
Обругав по-российски ребят,
Он в последнюю сорокапятку
Досылает последний снаряд.
Вот бы мне в этот сон, в этот бой!
Вдруг сегодня отец не осилит,
Не вернется оттуда живой?!
Войны не знали мы, и все же
В какой-то мере все мы тоже
Вернувшиеся с той войны.
Летела тридцать лет назад
Вот в этот день, вот в это тело,
Вот в это солнце, в этот сад.
А то в каких бы жил мирах,
Когда бы снайпер батьку выждал
В чехословацких клеверах?
Помню, теплые лили дожди.
В первый раз успокоились руки
И уютно легли на груди.
И лежал, так от смерти далек,
Словно выправил новую косу
Или поле вспахал — и прилег.
Вытер слезы, опомнился дом.
Ничего не нарушилось в мире,
Все проходит своим чередом.
Так же весел ромашек разбег.
Небольшой человеческий век.
В ней не слышались птиц голоса
Да без деда война бы гремела,
Может, лишних каких полчаса.
На пороге большого пути...
Умер дед, без болезней и муки.
Помню, теплые лили дожди.
Ушел, мол, отец навсегда,
Никто не создаст никогда.
Он с нами остался навек
На карточках в нашем альбоме -
Я думал, чудак-человек.
В ней сказано: русский народ,
Европу избавив от ига,
Идет к коммунизму вперед.
Без титров, в царапинах лент.
Там запах огня и металла,
Там папа на тысячи лет.
И в утреннем росном дыму.
И каждый рассвет бестревожный
Как памятник красный ему.
Читали и скучали,
Запел мужик — в метро!
От счастья ль, от печали?
Не правонарушитель.
О чем-то он просил,
Нездешний этот житель.
И он, не удивляя,
Пел, как шумит камыш,
Мчит тройка почтовая.
На чемодан фанерный.
Вот вздернула, косясь,
Гражданка профиль нервный.
Пусть он ей как заплата:
Табличек нет: «Не плакать!».
Дед смущен, но ликом важен,
Внучка деда привезла,
На девятый вознесла,
Письма длинные писал.
Словно раненая птица,
Над балконом нависал.
Живы ль, нет его друзья?
И что старые деревья
Пересаживать нельзя.
Да кротами взрытый луг.
Я — полпред литературы
На пятнадцать верст вокруг.
Все трудней приходят дни,
Л в дипломе — что там весу!
Только корочки одни.
Лишь под вечер свет включу,
«Выходи, — кричит, — учитель,
Целоваться научу!»
Или смертный вихрь,
Пусть сама потом
Ты забудешь их —
Как на трех слонах,
Мир стоит на трех
На твоих словах.
Ты ушла к утру,
Знаю, что теперь
Нищим не умру.
Под моей судьбой,
Чем среди ночей
Слабый голос твой.
В их комнате пустой
На свадьбе их печальной,
На свадьбе непростой.
Ему за шестьдесят, —
Они нашли друг друга
И рядышком сидят.
Не помня ни о ком,
Хрустальным колпаком.
Но не смогу я спать:
Им свадьбу золотую б
По возрасту играть.
И все-таки не зря
Вот так горит над ними
Осенняя заря.
Горит роса в траве!
И золота не жалко
Ни звездам, ни листве.
Золотой пыльцой по просеке метет.
У нетающего снега на краю.
Не защитник я тебе и не судья,
Ты и мамой, ты и мачехой была.
И тогда, когда все золото — на снег.О самом-самом
В моей деревеньке и в звонкой столице
Меня окружают хорошие люди,
Мне светят родные, знакомые лица.
Подумать о том, что со мной еще будет,
И пусть я когда-нибудь стану вчерашним -
Меня окружают хорошие люди.
К созданиям хрупким из боли и крови,
Но есть мне опора — любовь человечья,
И здесь ничего мне не надобно, кроме
И если удастся, добавить в них света;
Вы, столько тревог отводящие лица,
Давно озарившие жизнь и планету.
Славно ль в жизни погулял?
Смычку города с деревней
Сорок лет осуществлял.
Правил лодку, вез туда
Брал за службу пятаками,
А когда и чем другим.
А закон у пользы прост,
Вот и встал он, очень нужный,
Очень важный, скучный мост.
В город и наоборот,
А вот сказку не расскажет
И вот песню не споет.
Погрущу издалека;
На бугре твоя могила,
Под бугром твоя река.
Плеск волны, осины дрожь.
...То не ты ли в лодке светлой
Тихо по небу плывешь?
Найденный в морозы соловей,
И столичных мальчиков врачует
Деревенской цельностью своей.
В залах, где привыкли к чудесам,
Он уже рассказывает сам.
У горластых дикции учась.
Разве знал он, что стихи о маме
Прозвучат новаторски сейчас!
У кого-то творческий застой,
И выходит на трибуну детство,
Как грозой, очистить простотой.
После шага выдержать полет, —
И такие двери распахнутся,
Он об этом столько пропоет!
Разлитым сияньем окружен,
Среди всех стоит христообразно —
Нагловат, застенчив и смущен.
И сквозь липы звездочкой окно,
И тропа, и птичка-невеличка,
И что было — было ли оно?
Проведя средь шума столько дней?
А, увидев маму, догадался,
Что земля соскучилась по ней.
Он уронит, думая о том,
Будет ли ему за эти муки
Кто-то аплодировать потом?!
Но ушедший в мир других страстей:
Мы в него влюблялись по цитатам
Из больших ругательных статей.
Тысячные толпы усмирял.
Свое имя к имени «Россия»,
Сам себя пугаясь, примерял.
Хоть куда-то звать хотел толпу,
После улыбался виновато
С челочкой, приклеенной ко лбу.
Поспешал на новую зарю.
...Но жила в нем боль не впопарошку,
Почему о нем и говорю.
Он старался долго, да устал.
Но бывает холодно с великим:
Подойдешь — и ткнешься в пьедестал.
Он свое не прятал бытие,
И, не став поводырем России,
Стал давно кровинкою ее.
Вдруг покажется, чащей храним,
Родничок, опоясанный срубом,
И берестяный ковшик над ним,
Умиляться не думаешь ты —
Это делалось нашим народом
Неприметно и без суеты.
Не спускание чьих-то идей —
Устроение Белого Света —
Дело вечное наших людей.
А не стебли, что празднично прут.
Иногда он, как будто укор мне,
Бескорыстный застенчивый труд.
Невеликий — хотя б на глоток,
Не трудясь обозначнвать имя,
Чтобы он прохудиться не мог.
Полдеревни глядит сверху вниз на деревья.
Как у них под подошвами плавают птицы.
Отвыкают от Федьки слепого с гармошкой.
Забывают в глазок посмотреть на гостей.
Это, стриженный вечером, вянул газон.
Выйду к речке в тишине.
Полосатые, стеклянные,
Дышат окуни на дне.
Лунку вытает во льду —
Под ольшиною опущенной
Я костерик разведу.
И о ствол поколочу.
Был у этой речки маленьким
И еще побыть хочу.
Глянет месяц молодой.
Может, что-то мне расскажется
Этой черною водой? .
Я умею долго ждать.
Да зачем-то надо к поезду
Недалекому бежать.
Вернулся в первый раз —
Поднялся ельник молодой
На вырубке у нас.
Заехал на чаек, —
Услышал: от реки моей
Остался ручеек.
Уже старухой мать,
И вот на родину теперь
Боюсь я приезжать.
И ему откликается сад.
Я подумал, что это котенок,
И бегу на болото спасать.
Излучая застенчивый свет,
Я принес занемогшей соседке
Чудодейственный липовый цвет.
Через хлипкую гать и жнивье
Притащил я стакан земляники
В день рождения бедный ее.
Все пороги, и ночью слепой
На лице неземную печать
И мою запоздалую муку,
О которой уместней молчать,
Где в страницах мятежный раздор,
Прочитаете, Память и Совесть,
И объявите свой приговор.
Пусть меня не оставят в беде
Земляники стакан, тетя Шура
И котенок в болотной воде.
Ненастный, льдистый свет небес.
Как много странного в природе,
Как смотрит в душу этот лес!
Тревожный запах юных зим,
Как будто в колее дорожной
Лежит он, хрупок и незрим.
Вдруг удается донести
Печаль почти что человечью,
Свое какое-то «прости».
Когда родна земле тоска,
Я все ищу, ищу в пейзаже
Недостающего мазка.
Смотрю, смотрю в простор полей,
Где, объясняя все, темнеет
Фигурка матери моей.
Как младенца, около лица,
Но зачем ты вдруг подорожала
Сразу и на мать, и на отца!
Или хочешь, чтоб любил сильней
В этом небе гулко-сиротливом
Всех твоих бездомных журавлей?
И подаришь в свой весенний срок
Вместо мамы — белую ромашку,
Вместо папы — синий василек?
И за слабость ты меня прости.
Потому — и в радости, и в горе
Слаще нет припасть к твоей груди,
Дышать прохладою земной,
Приснилась мне корзина с белыми
И хорошо, что не зимой.
И пахли чащей и дождем, —
Смолой, хвоинками, улитками
И берестой. Сестра, пойдем!
Я в это верю, а пока
Там чудеса растут от сырости
И ждут ножа и кузовка.
Пусть будут на полу светить
Непересмотренные ценности,
Единственные, может быть.
Через мосток — и по бугру.
И с ними жизнь переберу.
И попросит: «Сказку расскажи!»
Л. примолкнет на руке отцовой,
Нос в плечо уткнет — и ни гугу.
...Расскажу про девятивенцовый
Домик, подраставший на лугу.
Воровавших листья у окна
В час, когда тишайшей сторожихой
В черных липах прячется луна.
О холмах предутренней побелки,
О синичьей песне на лету,
И о бабке с дедом, и о белке
С яблоком заржавленным во рту.
И о снах обшарпанных салазок,
Долгих снах из снеговой пыльцы.
...Сказки были, много было сказок,
Но у всех печальные концы.
И, вздохнув чуток, наверняка
Расскажу про зайца и про волка
Или про Ивана-дурака.
Словно заодно они со мной.
Я следил когда-то за минутной,
Не слежу теперь за часовой.
Оттого, что году равен час.
Все дороже, все милее время,
Время, убивающее пас.
Он и сам исчез, как с яблонь дым,
А уйди десятком лет попозже —
Разве так бы плакали над ним?!
На глазах сгорающим огнем.
Разве так грустили бы о нем?!
И согласно вздрогнула душа,
Но теперь от них поникли плечи,
Потому что молодость ушла.
Но однажды в свой счастливый час
Вдруг найду красивого и злого,
Юного и лучшего из нас.
Крикну я решившему сгорать:
Станьте некрасивыми, седыми,
Только не спешите помирать!
Переплеск березы, и под ней
Жизни обреченное дыханье
С каждым днем и чище и больней.
И закрыт станционный буфет,
И старухи в окошко косятся
На медлительный желтый рассвет.
Крепко томик сжимаю родной
И со всеми вступаю в беседу:
Где такое село над Окой?
«Не подскажете, где же он жил?»
Тот сидел и сидел, постигая,
Помолчал — и про клен заблажил.
Прочитала про сонь и про синь.
«До Рязани, — сказала, — доехай,
И в обкоме про все расспроси».
И назад — хоть попутку лови.
С пониманьем, что главное — слово,
А он ставил его на крови.
Пробирались на берег Оки,
Чтоб поменьше, уставясь, глазели
На цилиндры и на пиджаки,
Над толпою забывчивых лет.
Даже если визжат поросята
И закрыт станционный буфет.
Печати важной не достал.
Кричат беспаспортные птицы,
Почуяв близкий ледостав.
Туда, где ясени парят,
И с продолжительной зевотой
Возницы: «Нам... в калашный ряд.
И побелело к ноябрю,
А я смеюсь — не в этом дело!
И за подвоз благодарю.
Откочевавших вспомню птиц
И брошу в печь мою кручину
По толкотне чужих столиц.
Тропинкой звонкой от крыльца,
Которой мне всегда хватало,
Которой хватит до конца.
Рассыпалась рота у края села.
Шестнадцать убитых в недавнем бою.
И съемкой доволен седой режиссер.
Большое искусство большую беду.
Живет сенокосом степное село.
Актер, а сейчас — по работе — солдат.
Когда он устало воды попросил.
Пусть она с другим смеется,
На колени хмель сложив.
Бережет, кто полгорсти.
Я-то с пылу молодого
Столько взял — не унести.
Вон они средь тишины.
Но ни омут, ни веревка
Мне сегодня не нужны.
Я водил ее и сам
По еловым, по кленовым,
По немыслимым местам.
Подойду, покой храня;
«Не целуй ее так крепко,
А то вспомнит про меня!»
Поезда. Ты проснулся ничей,
Оттого, что тебя разбудили
Отсыревшие крики грачей.
Ты промок и продрог до костей;
И старуха впустить отказалась,
И гостинице не до гостей.
К той скамейке твоей на углу!
Так натягивай до подбородка
На себя августовскую мглу.
На пустых полустанках сходить,
Незнакомым местам улыбаться,
Кепкой воду из озера пить.
Можно жизнь так, как надо, прожить
Пусть не с теми — с другими грачами
Дом построить и песню сложить.
Пишу о главном.
Пишу который год подряд
О снеге плавном.
О следе санном,
Вечерней темью,
Не почитая судьбы нх
За мелкотемье.С тобой
Шорох осоки и дым над рекой!
Батюшка, душу мою успокой!
Утра живого и ночью глухой
Вылепил в детстве, как ласточка лепит
Рыжее чудо гнезда под стрехой.
От нелюбови, от ржави и лжи
Выпрями путь мой, опять запетлявший,
Все, что неправедно в нем, — подскажи.
Словно теперь уж — на самом краю.
Но не напрасно к тебе обращаюсь
С верой в великую силу твою.
Много мне надо — дорогу в грачах,
Берег ненастный и — жить повеленье
В темных плакучих апрельских ночах.
Тебя не бульдозер творил —
Согласья ища на просторе,
Народ тебе жизнь подарил.
Июньским огнем опален,
Ты танком врага изрубцован
И вдовьей слезой окроплен.
Какие здесь люди прошли
И сколько клубков размотали,
Железных сапог истоптали
За горькое счастье земли.
Но песню, и сказку, и быль
Уже без возврата впитала
Сыпучая белая пыль.
Качается донник, и тут
Из русских драчливых мальчишек
Большие поэты растут.
За подоконником в яме
Белое что-то цветет.
Родина смотрит с тревогой:
Сына знакомой дорогой
Музыка к смерти ведет.
Это дорога не к смерти,
Эта тропинка — в зарю.
Сын все надежней шагает,
Только любовью шатает,
Ею одной, говорю.
Успокою себя хоть так.
Бот опять за окном бесовские
Тени подняли кавардак.
Хорошо сейчас. Благодать!
Лезут в щели, на лампу щурятся,
Просят душу взаймы отдать.
Заползайте под стол, в углы,
Верноподданные всегдашние
Полузрячей царицы-мглы.
Распоясавшейся в ночи, —
Это ветка березы мечется
По известке моей печи.
Над окошками чердака.
Это фары блуждали во поле
Ошалевшего грузовика.
Аж до ягодинки видна.
Это сумерки. Это родина —
Вся дыханье и глубина.
Угадаю за глубиной —
Три звезды оградят, три крестика
Над стихами о мгле родной.
И тени берез по лицу,
Поэзии хлеб горьковатый
По вкусу пришелся мальцу.
Где дождик зеленый плясал,
Он братьев молочных и кровных
В деревьях и травах признал.
Подзоле российской земли
Упрямым дичком-самосевом.
От саженцев чахлых вдали.
В листве паразит зависал,
И в завязь, чтоб не забывали,
Он горечь земли завязал.
По-свойски — поверила — чей.
И тянет в себя его корни
До самых заветных ключей.
Где вовсе не вся еще Русь,
Его презирают привычно
За терпкость, несладость и грусть.
Но злоба-то в нем не живет.
И горького лишек простится,
А сладкое быстро гниет.
Не шумит стеклянная трава.
В эту ночь опять мне плохо спится -
Это значит, что душа жива.
Шмель проснется, скрипнет ли засов
Вздрогнет беспокойная, ночная,
Из породы чибисов и сов.
Где родной и чуждый мир притих,
Мы глядим во тьму в четыре глаза,
И ее глаза острей моих.
И лес очнется в глубине,
И ты пойдешь с душой ребенка
За песней той по целине.
Но ты отметишь, не грустя;
В твоих кровинках треть дороги
Лежит, как ягодой светя.
Тревогой юною дыша,
Ты заплатил привычной платой -
Была бы песня хороша.
На Рузу в дождевых накрапах
Надвинулся еще с утра
Зовущий в путь старинный запах.
«Ау! Ау-у!» — и там и тут
Сырые оклики летают,
Как будто молодость зовут,
Как будто детство окликают.
Ты собирайся. И поверь
Среди тумана и растений
Поре находок, не потерь,
Поре больших приобретений.
Она опять тот мир осветит,
Где некому «ау» кричать,
Но крикни — и тебе ответят.
Окликнут с пашен и лугов
Удача, молодость, любовь.
Лишь сигарету разомнешь
И дым развесишь над поляной —
Через года пробьется дрожь,
И ты встаешь, как в осень ту,
И обнимаешь — пустоту.
Сковороду к углям приставлю,
И вспомню всех, кого люблю,
И осень русскую восславлю.
Все гуще тень. Мрачнее лес
Шумит о вечном. Он умеет.
Как подосиновика срез -
В окне стремительно темнеет.
Будоража омуты и броды,
Топь, чапыжник, ржавую ольху,
Оступаясь, мучаясь, старея,
Я пришел. Старинные деревья,
Церковь. Речка в тине и в пуху.
А без вас душа моя продрогла —
Вы с далеких лет моя душа.
Здесь она, незрячая, проснулась
И сюда, прозревшая, вернулась,
Встрепанными крыльями шурша.
Впереди меня она летела.
Вознесенный над полмиром,
Я о бабушке подумал,
Что живет под Покровом,
Шепчет: «Господи, помилуй,
Что не едет внучек милый?
Ветер вишню всю обсыпал,
Обмахнул как рукавом».
Там, на облаке из ваты,
Деревенский, простоватый,
Володимирской породы,
Бог скучает над селом,
А точней — над деревушкой,
А точнее — над избушкой,
Где горит в углу лампадка
И лежит в шкафу псалом.
Я лечу повыше бога,
В небесах тропинок много,
На земле не меньше будет,
Но я выберу одну.
И по этой по дорожке
В голубике и в морошке
Пробегусь и на закате
Дверь дубовую толкну.
Я о вере не заспорю -
Много бабка знала горя,
Не скажу, что под ногами
Утром видел облака,
А скажу; «Без деревушки
Я без этой вот опушки
Многим-многим в этом мире
Очень трудно жить пока».
Застенчивые прятала черты,
Но расточился дым перед глазами,
И во поле передо мною — ты.
Замкнешься вновь и станешь далека?
Так со студентом-сыном в электричке
Совсем немного... Незаметно. Нет!
Но в сотнях снов потом ему являлся
Тот крохотный мучительный просвет.
Кормила всех и рядом и окрест.
...Ты встреть его над сыростью овражной,
Под тихим светом вымытых небес.
Но понял он одно, к тебе спеша:
Нет родины глухой и обветшалой —
Есть только обветшалая душа.
Вязкий запах дыханье спирает,
И привычная дума придет:
Кто-нибудь в эту ночь умирает.
Коростелей, цикад и лягушек,
Над издевкой лекарств и подушек?
Пышны проводы в сырость и стылость!
Этот вечер — жестокость ее
Или вера, и тайна, и милость?
За прощальною гранью суровой
Сон привидится в вечность длиной
О Земле —
В предощущении беды.
И до земли не доберешься,
И не достанешь до звезды.
Земных берез грустит семья,
Томишься, как царевна в башне,
Испуг серебряный тая.
Л корни вглубь тянулись зря,
Но ты пока шуми высоко,
Над всеми сестрами паря.
Пусть поит листья стадо гроз,
Пусть нелегко, но так бывает
И у людей, и у берез.
Я в осоку ломкую войду;
Сотни светлых пузырьков метана
Под ногами хрупают во льду.
Ил зелено-бурый вороша,
Все-таки ворочается, дышит
Речки замурованной душа.
Но в лиловый сумрак и мороз
Ей приснились лягушачьи трели,
Жестяные шорохи стрекоз.
Женских рук, и высверки мальков,
И коней опущенные холки,
И венок из блеклых васильков.
В полынье до камушка видна.
Потому и выжила и дышит,
Потому не вымерзла до дна.
Глубина, где каждый голос чист:
Коростеля жалоба скрипучая,
Козодоя мекающий свист.
Там, где каждый кустик волей пьян,
Жители болота и полян?
В тишину вплетая голоса,
Мокрыми вцепившись чертенятами
В льющиеся ночи волоса?
Что там: ликованье, плач ли, страх?
...Пойте отрешенно, незамеченно
В колдовством обрызганных кустах.
Не обманут сердце и рука,
И с зарей не выцветут полночные
Строчки моего черновика.
Твой берег выбрали поляне,
И ты в него, судьбе назло,
Вцепись своими тополями.
И не забудь в осенней хмари -
Ты будто «Слово о полку» -
В одном бесценном экземпляре.
И в синем сумраке былинном
За журавлями не тянись
Тревожным и протяжным клином.
Сентябрь осветят первоклашки!
Летящий празднично и чисто,
И для праправнуков своих
Помолодей годков па триста.
Километрах в трех от Покрова,
В доме, где лампадки и подзоры,
Бабушка моя еще жива.
Шла босая — туфли берегла.
Двух детей она похоронила,
Двух царей она пережила.
Бабушке уже так много лет,
Что в лице ни грусти, пи кручины
Только свет, колеблющийся свет.
И светло от ледниковых вод,
И по мху изменчивые блики
Полднями заводят хоровод.
И за все, за все меня простят
Вишни одичавшие, что тихо
Про судьбу и вечность шелестят.
По-отцовски уколет жнивье.
Если все-таки жизнь — это песня,
Значит, детство — припев у нее.
Ничего не успев, не найдя,
Но тебе остается проселок
Весь в наклевках грибного дождя.
От которой хотелось кричать, —
Все в знакомом припеве забылось,
Чтобы новой надежде звучать.
Как рассвет в опадающей мгле,
Как весной повторяется птица,
Все к одной возвращаясь ветле.
Взглядом ли, касаньем ли смутило,
Словно тронул кто-то одеяло? —
Никого здесь нет и не бывало!
Голос тихий? Ветра колыханье?
по прошу я душу, чтоб не скоро
Возвратила ровное дыханье.
Там, вверху, еще почти светло.
Скоро вечер. Что там! — скоро осень
Заплетет тенетником село.
А над тучей — призрачный уют:
Стюардессу кнопкой вызывают,
Золотую курицу жуют.
Ворошу костер, схожу с ума, -
Может быть, от них крыло сокрыло
Наши ивы, судьбы и дома?!
А луна все тоньше, все бледней,
А в деревне, как у самолета,
Даже меньше, может быть, огней.
Как умеешь красотой согреть.
Я хочу восторженным разинею
Долго-долго на тебя смотреть.
Чтоб встряхнуть покрепче шапку ту
И слова единственные вытащить
Про твою большую красоту.
Но, забыв, что трещина растет,
И смотрю на маленькую женщину —
Я любуюсь, как она идет.
Широко раздалась ночи мгла,
Сторона лесная и озерная
Чистые подносит зеркала.
Впереди стоящим на посту:
Уберечь как достоянье нации
Радостную эту красоту.
Лютики и церковь Покрова
И поэтов самые заветные,
Всей судьбой рожденные слова.
Смутив разгулом поздний час,
На что ты сердишься, родная,
И что ты празднуешь у нас?
Сейчас равнина помутнеет,
И каждый будет как умеет,
Как знает слушать этот гул.
До того, что кругом голова,
Львиный зев, и примула-баранчик,
И еще какая-то трава.
Выглянули в долах и лесах,
И в уборе утренней росы
Вместе с ними изморось почую,
Слыша вздохи влажные косы.
По земле, исклеванной дождем.
Вот и все, что мы с тобой хотели,
Вот и мы ботву свою дожжем.
Но в лучах обветренного дня
Вижу — твои слезы не от дыма,
Потому что ветер на меня.
В них не поле, небо и кусты -
На два метра для тебя прозрачны
Глины и песчаника пласты.
Научись на ветреной земле
Видеть молодое-молодое
Даже в остывающей золе.
Где забвеньем пахнет и жнивьем,
Радость, словно прутиком картошку,
Выкатим к ногам — и проживем.
И в губы холодом дыша,
По тайным тропам тьма
Проходит, ветками шурша.
За то, что, краски погасив,
Тьма милосерднее рассвета —
Все воскресит, что попросил.
Как пух гусиный, лунный свет,
Где рядом с милыми тенями
Ни смерти, ни забвенья нет.
Лицо, похожее на сон,
То над страницами святыми
Услышишь вдруг вечерний звон.
И видишь смерть — и все равно
Напиток ночи утоляющ,
Как в дождь раскрытое окно.
Сирень качается в окне.
._..Люблю тебя, пора ночная,
Но дом ты поставил, отец.
И это подворье не кол и мочало,
Не просто конек и венец.
Но, нежить и нечисть круша,
Здесь тихо сияет, как вечный светильник,
Твоя фронтовая душа.
Чердак облюбует звезда,
И впустит изба перелески и степи,
И отсвет войны и труда.
Заветную песню свою,
Как нужное что-то, как дом у проселка
В сосновом отцовском краю.
Иду задумчивою Русью,
Как реки родины моей,
Не изменяющие руслу.
Они не хвастаются силой;
Текут, объятия раскрыв,
В своей могучести красивой.
Легонько перемыть икринки
И чисто отразить стога —
До лепестка и до былинки.
Стряхнув налет равнинной лени,
Зацеловать у переправ
Девчонок жаркие колени.
И родничок песчинки ставит,
Где коростель и соловей,
А берега в крови и славе.
Темно в душе. Но потерпи -
Затянет песню друг старинный
О черном вороне в степи.
Не замечая никого,
И все стаканы опрокинет,
И вдруг добьется своего.
На два напрягшихся крыла,
И встрепенется отзвук древний,
И воспарит глухая мгла.
И вздорожает жизнь к концу,
Как будто с песней оборвется.
И все. И слезы по лицу.
Все больше ужаса в саду.
Но пусть воскреснут на заре
И этот луг, и это стадо,
И эта церковь на горе.
И высь, и глубь, и ширь, и даль,
И даже боль, давно родная,
Которую не меньше жаль.
На потом себя не отложи.
Что не будет этого «потом».
«Ничего, ты временно такой.
Только все мы временные здесь.
Временных родителей моих.
На потом себя не отложи.
Я — словно пуля на излете,
Но, зависая, вижу даль.
Какая жизнь, какое небо,
Какая строгая печаль!
Земли, и неба, и души,
Но тем пронзительней в тиши:
О, трудно будет расставаться!
Осенней ночью при луне.
И жабу черную почаще
Ты от пчелиного летка
Гоняй». Молчат глухие чащи.
В окне листва молчит резная.
Записка мамина давно
На сгибах вытертых — сквозная.
Ежихи нет, и жабы нет.
Искать в давно знакомой муке
То, что смогло бы уцелеть,—
Хотя бы запахи и звуки.
Как не нашел я в час прощанья
Оставшееся от нее
Единственное завещанье.
Как травой, он запахом зарос.
Увядали яблоки в соломе
С выемками, желтыми от ос.
С чердака, где сумерки и зной,
Столько налетало полосатых,
Столько их звенело надо мной!
У квадрата солнца на краю,
Добавляя в воздух, словно в зелье,
Струйку горьковатую свою.
Но теперь со мною в темноте
Запах «Беломора» и раздумий,
Запах грусти — крепкий, словно те.
Листья залетают на чердак.
Ты мне снова снишься, и все чаще
Родина сквозит в твоих чертах.
И сырая во поле лоза
Воскресить улыбку, руки, голос
И твои далекие глаза?
Ты в лесу, на речке и в избе,
Ты везде, и я — в твоей осенней,
Снегом пересыпанной судьбе.
Голубую стужу торопя.
...А когда над родиной яснеет -
Рад я за нее и за тебя.
Вспыхнет май. В сырой пыли
Сорок раз мне шею вывихнут
К прошлым дням и ждать, когда
Растеряют душу заросли,
Тайну — небо и вода?
Что во мне и что со мной,
Ты была звездой вечернею,
Выпрямляла путь земной.
Подмигну — и буду жить.
Жизнь потрачу, чтоб на музыку
Жизнь твою переложить.
Посмотрю еще мое начало.
Одичали яблони в саду,
Даже небо словно одичало.
В форточку глядит медвежье ухо,
И меня приветствует одна
Все углы излазившая муха.
Небо детства в глянцевых сучках,
На столе сухая земляника.
Плесень по углам не соскрести.
Оставаться — дико, а уйти -
Встать и выйти — дико, дико, дико!
До глаз и сердца доберется.
Мне двадцать шесть. Я сирота.
Усынови меня, береза!
Ронять листву на сад и крышу, —
Я в шуме ласковом твоем
Опять родительское слышу.
Одной окрасимся мы зорькой.
И корни у меня в земле,
Где и твои — в родной и горькой.
Стою над выгнутой лозой
И жалостью неутолимой
Дышу, как ветром и грозой.
Опять пришло меня будить,
На перехваченном дыханье
Вопросы зряшние твердить.
И душу выразить без слов, -
Меня оставившие, где вы,
С каких увидеть вас холмов?
Не молодой и не старик.
Мне, как и прежде, нет ответа,
И только молния на миг
И родины лицо слепое
Во очищающих слезах.
Не сразу пламя космами замашет.
Ночь подожду, и забелеет печь,
Как тысяча сошедшихся ромашек,
Дыханье мамы тронет занавеску.
Приди, полузабытое, приди, -
Прошу для сердца — не себе в отместку
А оказалось, нужно только это:
В отцовском доме печку истопить,
Смотреть в огонь и думать до рассвета.
Просохли майские дорожки,
Сирень в увесистых цветах,
Оса в коричневой окрошке.
Головой нечаянно поник, —
Уколи меня, малинник сизый,
Каплю урони за воротник.
Чтоб, на все готова и свежа,
Не искала то, что не вернется,
Гниловатым воздухом дыша.
Там, где с небом сходятся леса,
Новых дней и новых потрясений
Грозная блистает полоса.
Смутно беспокоит, словно весть,
И наружу красотой выходит, -
В каждом человеке что-то есть.
И себя в душе твоей сберечь
Чьи-то удивительные лица
Или удивительная речь.
И скажите, кто из нас, ворча,
Вдруг осудит пальцы футболиста
Или, скажем, ноги скрипача!
И, как счастье берегут свое,
Сберегите вашу искру божью
Или честный отсвет от нее.
Вдохновенье, красота, беда.
И судьба такая людям снится
И не отоснится никогда.
И порой заметно меж людьми:
Под конец земного гостеванья
Старики становятся детьми.
Только им обняться не суметь,
И конечно, это все жестоко,
Дни поблекли, ночи нелегки.
Хорошо, когда впадает старость
В детство, словно речка в родники.
Второпях, у времени в плену,
Отвернувшись вдруг от океана,
Поднимает встречную волну!
Кто близко от тебя уж слишком,
Как космонавт сквозь треск помех
В селе собачий лай услышал.
В сугробах днюя и ночуя,
Покалыванье майских трав
Февраль внутри себя почуял.
Как плеск волны, как ветер в поле.
...А ты во мне всю жизнь звучишь
Оркестром праздника и боли.
Таинственная, как судьба.
Как страшно растерять с летами
Передрассветного себя!
И нет ни женщины, ни хлеба,
И только утро впереди.
И в грозу цветы ношу с лугов.
Дорожает каждое мгновенье —
Жалко спать и слушать дураков.
Я себе в июле не прощу,
Если вдруг за спорами о рифмах
Вновь цветенье липы пропущу.
За удачей вслед. Я не спешу.
Я, облокотясь на подоконник,
Раз в неделю вечером пишу.
И горячий крови гул и гуд.
А бумага? Подождет бумага,
И чернила тоже подождут.
Размахнется нечаянным всплеском —
И засыплют траву лепестки,
Грустный запах отдав перелескам.
Вдруг, волнуя похожестью редкой,
Нам она по окошку черкнет
Кистью мраморной, свежей и крепкой.
Отцвела — и опять незаметна.
Это счастье — такая замена».
Но с черемухой связаны крепче
Частый дождик, беда, соловей
И влюбленных бессвязные речи.
Где стекло от составов дрожит,
На потертой скамейке вокзала
Он, не узнанный миром, лежит.
То заденут мешком, то полой -
Никакого такого сиянья
Над косматой его головой.
Те, что шепчутся, дремлют, жуют,
Что опять на лице его очи
За секунду до взрыва живут.
Гестоличен с макушки до пят.
Спит редактор, стихами отравлен,
Спят наборщики, критики спят.
Но теперь без нее не прожить.
Чемоданчик его сторожить.
И глубоки, как небо, дни.
Пророк, сорвавший голос в крике,
Попей воды, охолони.
Чужды хозяйкам этих мест
И странной радости надрывы,
И грусти выверенный жест.
Что спрятать вроде удалось, —
России медленные реки
Умеют высветить насквозь.
Ты в зал восторженный изрек,
Здесь эхо возвращает розно,
Земле оставив пару строк.
Где в глубине и боль и свет,
Пророчества и поученья
С тобой по-прежнему, поэт?
Разобрать его трудно сперва.
Научи погибать между строчек,
Воскрешающих веру в слова.
Телеграммы, как хлеб, раздаешь,
И озябшие пальцы кусаешь,
И равнинные песни поешь.
Тенью самых лучистых идей.
Это станет когда-нибудь нормой
В общежитии новых людей.
Не погасни, как вечер в окне.
И люблю я тебя одиноко,
От влюбленной толпы в стороне.
Вся теперь, до прутика, видна.
Каждый ли запомнит лист она!
Где сейчас просторно и светло,
Вон сколько — черных и багряных,
Прежних и сегодняшних — легло!
Как, грустя, цеплялись за кусты,
Но отвесно или по спирали
Осветили родины черты.
О пощаде стужу не моля.
...Улетай, исчерканный листочек,
Поцелуйся с ветром, жизнь моя!
В той поездке, смешной и хорошей,
И весенний Владимир оплечь
При усмешке своей скоморошьей.
И на Тракторном, в самом начале,
Я боялся за прочность колонн -
Так глазковские шутки встречали.
В бороде, меж ладоней зажатой,
Как Хоттабыч, нашел волосок,
Дерг — и вновь чудеса продолжались!
Та печать непритворного детства,
В седину и в морщины не деться.
Та святой бескорыстности метка,
Что в писательской пестрой среде,
Как ни странно, встречается редко.
Жил, венок ожидаючи сверху,
Полюбил он колпак мудреца
С бубенцами веселого смеха.
Что поэтом его не считали —
Те таскают свои бубенцы,
Но признаются в этом едва ли.
Снова вечное время струится,
Как на клязьминской круче, тогда,
Мне к живому бы вам обратиться.
И застолья вам были по нраву, —
Крепко дружат стихи и вино -
Две несладких российских отравы.
Так немало сморозить смогли вы,
На нелравдашней вашей могиле.
Грущу, случается, по ней.
Там есть немного про планету
И много про моих друзей.
Как и советовал райком,
Конторой СМУ, шоферской чайной,
Землей, зерном и молоком.
Вдруг напечатает в тоске
Шедевр с луной и петухами,
Поскольку критики — в Москве.
Кульками в наших гастрономах
И голубями из окна.
Что этот экземпляр иль тот
Как бы корабликом бумажным
К потомкам дальним доплывет.
И пусть, хотя б на полчаса,
Они запомнят наши лица,
Расслышат наши голоса.
И с надеждой лопочет ожившая зелень.
Может, в облаке этом — родителей души,
Возвратившиеся, обогнувшие Землю?
Тяжело — не пустили грехи и медали,
Через десять годков мать легонько взлетела,
И друг друга их души в пути угадали.
Вслед за пушкой отца, над Европой мощеной,
И вернулись в Россию, в июльскую брагу,
Где раскинулась родина мамы — Мещера.
Проверяли тетрадки, варили картошки,
На крыльцо выходили о сыне поплакать -
Не с того ли подгнили у дома порожки?
И, вдыхая тепло сенокосных угодий,
Засветили глаза свои в облаке странном:
«До свиданья, сынок. Мы пошли». Не уходят.
Или дремную сказку стрижи насвистели?
Но из облака крупные капли упали,
И щипали, и пресными быть не хотели.
Крепкого вина
Русскому солдату
За его дела.
И привычно притихла родня:
Фронтовые отцовские письма
Синеглазо глядят на меня.
Раз прочесть, а потом и другой,
Что курить обязательно бросит,
Что с победой вернется домой.
Им не страшен редакторский перст,
Пусть для критиков, добрых ли, строгих,
Уязвимых достаточно мест.
Если сможешь учесть между строк
Визг снаряда, шипенье пожара,
Скрипы длинных военных дорог.
В то, что сбудется третьей весной,
И сравнение Родины с мамой
Поражает своей новизной.
(Ведь писали и там посильней),
Но с Отчизной он спас и Словесность —
Вот заслуга его перед ней.
Посредине лесной деревушки
На лужайке учитель труда
Вырыл печку и варит чернушки.
Дед его утащил на закорках
От огня, и уже на задворках
Их догнал человеческий вой.
Как он ловко чугун поднимает
И, горячий, рукой обнимает, —
Видно, толк понимает в грибах.
Что тепло на земле августовской —
Белорусской, московской, литовской -
По грибным ненаглядным местам.
Табунятся пролетные гуси.
Я стою. Мне щекочет глаза
Партизанский дымок Беларуси.
Я вижу, как прорезался проселок.
Прости меня до третьих петухов
За все, за все прощеньем невеселым.
Твою судьбу по-злому освещает,
Безвкусицу вне музыки прощают.
И улицей, где росно и безлюдно,
Они расскажут, как я ухожу,
Как уходить мне утренне и трудно.
Твоя старуха за стеной проснется,
И день запахнет снегом и бедой,
Но я уйду — и музыка вернется.
Я понял жизни тайное теченье
И к светлому прорвался, как родник,
Вдруг осознав свое предназначенье.
Сквозь мрака нескончаемые версты
Прорвался я, и я уже ручей,
В котором солнце, облака и звезды.
Разве что упрячешься в нору.
Лишь антенн железные растенья
На неслышном кружатся ветру.
О пейзаже странном вдалеке,
Но подписка о неразглашенье
Размахнуться не дает руке.
Лишь одна — кто глаз не протирал!
Светит генеральская березка,
Слушает березку генерал.
И не надо больше ничего,
И они дороже тех, дубовых,
На суровом кителе его.
И роняют пот из рукавов.
Генерал, должно быть, из России —
Что-нибудь Рязань или Тамбов,
Пусть опять ни облачка вокруг, -
А соперниц нет и нет подруг.
У нее застенчивая стать.
Родина припомнилась и вечер
Ззхотелось генералом стать.
За беду, войну и седину
Родины кусочек у ограды
Сельскую напомнит тишину.
И слова, которым смерти нет:
«Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет».
Перловый суп из мятой миски,
Ночлег бездомный, плац сырой,
И тьма в глазах, и выстрел близкий.
Смерзаются душа и тело,
Но здесь гражданственность сама
Тобой командует умело.
А командир на слово краток.
Мне дотянуть бы как-нибудь
До молодых его лопаток!
Не уступить усталым нервам.
Я в армии. Мне двадцать пять.
Отцовский возраст в сорок первом.
Если щекочут лицо
Полевые ромашки.
Если в потемках
Под ногтями прах земной.
Клевер, донник и ромашка,
Расскажите, в чем промашка
Жизни путаной одной.
Но зачин ее былинный
Встрепенулся и угас,
И закончился он горькой
Разбитной скороговоркой,
Сумасшедшинкой у глаз.
Клевер, донник и ромашка —
И я не был подлецом.
Вдруг опять непобедимый,
Не один вставал Илья,
Силой темною сраженный.
Может быть, преображенный,
Поднимусь теперь и я?
И волнуется трава.
Луг шумит и обещает,
Что душа не обнищает,
Если родиной жива.
Сквозняк гуляет в голове.
Забывшись, спрятал в рукаве.
То островками, то подряд,
Белея, словно выпускницы,
Там одуванчики стоят.
Неси ей главные слова.
Еще неясен смысл разлуки,
И только музыка права.
Но где она и где ты, друг?
Как будто майский ветер дунул
На одуванчиковый луг.
Есть у любви свои законы —
Любовь не может опоздать!
Когда придет — не в блеске молний,
Не испугайся опознать.
Заря, полнеба обнимая
И, негодуя, освещает
Все дряхлые ее углы.
Тратил ты золотые года,
Как поверило детство в бессмертье,
В синь, которая будет всегда?
Отвести захотела от дум,
Чтоб до срока печальным туманом
Не смутился младенческий ум?
Круг надежный от темных вестей.
...Или Выход она подсказала,
Пониманья ища у детей!
Их наитья, прозрения их,
И рыдала, сжимаючи руки,
От незрячести смертных своих.
Я не помню: леском ли, лужком?
Замело ее цветом и снегом,
Только память стучит посошком.
В толчее муравьиного дня
Что поймешь в этой жизни мгновенной,
В краткой, горестной вспышке огня!
По-над горсткой оставшихся дней,
Я, бессмертье свое переживший
В перепутанной жизни моей.
А пора бы вспомнить и понять:
Учатся в колыске или в зыбке
Улыбаться раньше, чем стоять.
Жил в обидах, словно в городьбе,
Оброни улыбку — и споткнется
Горе, ковылявшее к тебе.
Мы идем на разных скоростях,
Вели вправду на земле мы гости -
Не хочу я хмуриться в гостях.
Горе, как по нотам, разучить?
Между нами время загустело
Так, что и лица не различить.
Может быть, моя сейчас вина
В разные попали времена.
Снова душу не поймет душа,
Я скажу: «Картошка подгорает».
Ты поддакнешь: «Молодость ушла».
Встретимся глазами, но опять
Смотришь ты, лица не различая,
И никак нельзя тебя обнять.
Стенка из недобрых хмурых дней.
...Только сын границу нарушает,
Ничего не ведая о ней.
Где сурепка и вороний глаз,
И разлуки зыбкая пороша
Все вокруг присыпала тотчас.
Минула минута на лугу,
Дальним, словно «Слово о полку...».
О тебе поведают везде
Облака славянской тонкой вязью,
Клинопись на мокрой бересте.
И, любую горечь растворя
Над любым забвеньем рассмеется
Юность незакатная твоя.
Прошел, улегся этот вихорь.
Ты стала музыкой в судьбе
Непрерываемой и тихой.
Во мне, любовь моя и вера,
Как разговор волны с волной
Или волны, ветвей и ветра.
Не унять движений резких.
По пути перелистал
Десять тысяч перелесков.
В тамбур в полночах колючих,
Пряча взгляд, чтоб не смутить
Сонных и благополучных.
Спал тревожно, где придется,
И на станции твоей
Слушаю, как сердце бьется.
Вот и домик над горою.
Сны сбываются порою -
Что ты, сердце! Бог с тобой!Забота
Детство, болота полночные всхлипы,
Отсвет реки на стене.
Дым с огородов и утро цветное
Снятся так ясно, что все остальное
Словно я видел во сне.
Только есть в ней заливы и старицы,
Там невыцветшим наверняка
Деревенское детство останется.
Жизнь, вручая свою подорожную,
До конца завещаешь нести
Эту память, на песню похожую?
Мало света судьба твоя выищет
И совсем несчастливый билет
С попугаем на ярмарке вытащит.
Докричись до залива и старицы.
Ладит кепку газетную важную,
Занят он. Но тебя он спасет,
Объяснив твою жизнь как незряшную.
Теперь я верю: все снесу.
Так стала дымная воронка
С годами озером в лесу,
Мне продиктуй свои пути,
А нежный слой болотной ряски
Всегда сумею отвести.
Но есть пора. Она светла,
Она поманит в мир вглядеться,
Как в воду смотрится ветла.
Научит сердцем отмечать,
Что тишина бывает в мире,
Какую не перекричать.
Спел спросонным голосом петух.
Мне начать бы жизнь мою сначала,
Лет с пяти, а может быть, и с двух.
Я не те заборы перелез.
И теперь как будто бы натужно
Повторяю: поле, речка, лес.
Городские пусть до волоска —
Бредит сенокосом, сеновалом
Их литературная тоска.
Пусть рубахи и не в петухах,
Но горшкам, заслонкам и ухватам
Тесно в их задумчивых стихах.
Не ищу себе особых прав.
Просто позвало меня ополье
Голосом болота, шумом трав.
Грустно, доверительно — поймет!
Что моя родимая деревня
Пьет сегодня больше, чем поет.
Вытянуть сумели из земли,
Ну а небеса не обмелели,
Не умолкли осы и шмели.
Догоняльный норов не потух.
И меня в который раз на зорьке
Память разбудила, как петух.
Пахнет сенцами в бурю она,
И по насту скользят погремушки,
Закуржавевших лип семена.
С поцелуем египетской тьмы
На шершавом исчерканном насте,
Под кочующим небом зимы.
Только липы родной семена
Залетают из прошлого в наше
И в соседние с ним времена.
Не в фолиантах, не на дне рюмашки.
Здесь хорошо откинутой руке,
Зарывшейся в засохшие ромашки.
Не для того за речкой мы косили.
Здесь тихо так, что слышно все в селе,
А если приподняться — ив России.
И свой покой великий источая,
Родное постаревшее дитя,
Уставшее, уснувшее, качая.
Володимирского села,
Помню бабушкину заботу
И, зареванного, себя.
Пылью бросил в меня мой друг,
И набрал я ответной пыли,
Но — меняется все вокруг.
Сердце будущей мести радо:
«Ну-ка, бабушка, отпусти!» —
«Сколь пылинок, внучок, в горсти?
Ты сочти и, коль будет надо,
Столько раз ты людей прости...»
Окунутый в сезонную грусть,
Не шепчи мне, что смерть неизбежна
Я смирению не научусь.
Потому за веками, вдали,
Озарит золотая догадка
Вдохновенного сына Земли.
Больше нет обязательной плахи —
Так расчеты строги и стройны.
Он узнает, что радость — стозвонна,
Он друзей соберет на бегу,
И пойдут они в лес облетевший,
Может, даже с бутылкой вспотевшей.
Дергающий щекой,
Тащит меня в конюшню
Выпить за упокой.
Вытянет на весу:
— Эту «Мосфильму» отдали,
Эту — на колбасу.
Эта... Не помню сам.
Может, Илью-пророка
Возит по небесам.
Дай-ка еще налью.
Скоро уйду, парнишка,
И заменю Илью.
Тайных существ ночных, —
Чалых и вороных.
— Где ты, кобыла Эра
И жеребец Прогресс?
На земле теперь хозяин — он.
Ходит холод, ищет тех, кто молод
И кого одолевает сон.
Но ему меня не обмануть —
Я-то знаю: холод ищет щелку,
Трещинку, чтоб в душу заглянуть.
Пусть уходит в свой лиловый дом,
Медленную, вязкую остуду
Трудно будет выкурить потом.
В час, когда любимая ушла,
Помню, как нечаянно схватилась
Ледяными иглами душа.
Отогрелось все-таки в груди.
Пусть не очень... Но не в этом дело.
Слышишь? На болота уходи!
За всю войну, что перемог,
Открой заждавшиеся двери,
Шагни, отец, на свой порог.
Под свет победной той зари.
Пусть не из тех ты невозвратных,
По ком скорбят календари.
Уже Эйнштейн не всюду прав,
Вернись, отец, из тьмы и сыри,
Все представления поправ.
Опять гремит на кровле жесть.
Вернись, отец, верни мне веру,
Что справедливость в мире есть.
Неужели — ответь мне, ответь! —
Все земное мое назначенье —
Лишь оплакать их тихую смерть?
Слышу вздохи в лугах и в лесах,
Но не бродит ведь племя людское
По колени в прокисших слезах!
Повстречали нелепую ночь,
Так себе я пытаюсь помочь.
Сумрак родины душу сосет,
Годы с возу, а сердцу все хуже,
Той лошадке, что трудно везет.
То это — ты. Надежней силы нет.
Так что ж тебя сегодня подкосило
И уронило на болотный цвет?
С глазами неизбывной пустоты:
«Не бойся, хлопчик, это плачет водка».
А я не верил. Это плакал ты.
И что я мог со всей своей тоской
При памяти и славе этой вечной,
И слепоте куриной и людской.
И в старческий ветхий покой
Как нынче, декабрьские пожни
Уколют отцовской щекой.
И все я увижу не так:
Автобус буксует ползучий,
Приземистый, белый, как танк.
Исхолмлена снежная гладь —
Как будто атака отбита,
И, с утра ворчливая вдвойне,
Шепчет: «Вон опять с корзиной вроде,
А грибы, мне помнится, к войне».
А схватилась — ох, доить пора!
Сорок лет, как сына схоронила,
Ну а ей все кажется — вчера.
Не глупей ли черного кота?
Но тревожит свежая газета
С тенью от оконного креста.
Нынче осень — то дожди, то сушь.
Хорошо под сумерки глядеться
В древнюю владимирскую глушь.
Завозились куры в раннем сне,
Что-то есть от бабкиного лика
В медленно всплывающей луне.
И тревога в сомкнутых губах.
Наше поле в атомных грибах!
Молва на свету и во мгле:
Есть чудище. Лает стозевно
И гибель пророчит Земле.
И тени людей на камнях.
Военно-промышленный комплекс
Весь в думе о завтрашних днях.
С того ли нуждался он в них,
Что сверху не видно страданий
И смерти букашек земных?
Собрание трезвых голов:
Не надо лесов и ополий,
Не надо детей и цветов.
На то, что в такой-то стране
Не хочет народ испариться
И тенями стать на стене.
А то митингуют, хлопочут
И поле, и площадь, и храм.
Забыты усталость и хворость, -
Решил уничтожить он хворост,
Что атомным нужен кострам.
Он выйдет, подтянут и прост,
Как вышел мужик нашей сказки
На черный Калиновый мост,
И трудно себя поберечь,
Но разница в том, что и братья
Проснулись и встали оплечь.
Светила ты среди лугов.
Москва, с летами хорошея,
Звоня на тысячу ладов,
Жемчужной нитью городов
Обвила царственную шею.
В цепочку мужества — звеном,
И, оглянувшись на столицу,
Среди багрянца дней лихих
Сзывала соколов своих
На боевую рукавицу.
Сестру сосновую твою,
Соседку по кровавой тризне,
И, без подмоги и вестей,
На стены ставила детей,
Даря Историю Отчизне.
Я сам к такому не привык,
Но так ты дремлешь величаво
Над лесом с пятнами полян!
Кто здесь хоть малость не Боян,
Кто петь испрашивает право!
Недальний гул Бородина
И сорок первого раскаты,
И слезы радости из глаз,
Запомнит он и нас. И нас!
Хоть окна и подслеповаты.
Из всех земель, из всех сторон,
Куда б судьба ни заносила.
И к твоему позволь гербу
Мне положить свою судьбу,
Коль будет в ней краса и сила.
Не зная, что в гордой красе
Несломленной, бронзовой встанет
Над Минским летящим шоссе.
Ей горн пионерский споет.
- Куда вам? До Зои? — До Зои.
Кондуктор билет оторвет.
И крестный в бессмертие путь,
И это святое незнанье —
Вот подвига сила и суть.
Но если б сквозь сумрак и свет
Она хоть на миг услыхала
А здесь, у скрещенья дорог,
Хоть это: «Мы выйдем у Зои», —
Московский родной говорок.
Среди крошечных горестей вдруг —
Фильм — короткий и полузасвеченный
Поразил и запомнился, друг.
В кадре лица, потом — сапоги.
У берез, у оплывшего ровика
Обступили солдата враги.
За стеною пластинка поет...
Для чего он опять отряхается,
Почему он так долго встает?..
И с заботой на белом лице
Посмотрел на мое поколение,
Посмотрел так, как смотрят в конце.
(Впрочем, шансов и в будущем нет),
Что появится техника новая
Через сто, через тысячу лет.
Что-нибудь, и отступит беда
Из царапаных кадров сюда.
Сорок весен проплыли в пыльце,
Ищет, ищет глазами товарищей,
И — забота на белом лице.
Вот и все. Чем ты можешь помочь,
Бесконечная, злая, тягучая,
Бесполезно-бессонная ночь?
И жизнь — это нечет и чет.
И вглядывайся на краю
Потерянную свою.
В ушедшем от плеч до пят,
За лесом уже не спят.
С бессонной твоей судьбой
Других — вызывать на бой.
В работе большой кипеть.
В бессмертии и в чепухе.
Три колодца и лощины гладь...
Утром встанешь, головой качая.
Удивляясь, что жива опять.
Говорит, что рана — ерунда,
Топчется, вернуться обещает.
И опять уходит навсегда.
Ты шепнула: «Возвращайся, Лёш…»
Сорок лет! А так и не очнулась —
Красной нашу армию зовешь.
Выпорхнула вдруг, и, чуть дыша,
Строго зашептала ты, что это
Лешеньки пресветлая душа.
Я припомнил, память вороша,
Лешеньки пресветлая душа.
Что еще вернется как-нибудь.
Хоть чуток души ее вдохнуть!
Но как смертный почую я час —
Родниковой водой подольховой,
Дорассветной росой лопуховой
Я наполню вместительный чаи.
И пойду я, лицом высыхая,
Стороной, чтоб детей не пугать,
И откроется мне понемногу
То, что ведомо ветру и богу,
И о чем так мы любим гадать.
Посвистел, чтобы лошади пили, -
И посыпались люди с крыльца.
И в селе потекла черепица,
Подломились четыре кола,
И упала высокая птица,
И глубокая рыба всплыла.
Ты не знал ни щита, ни оружья —
Просто воздух раздольный вбирал
И противный твой враг от удушья
Все, что есть на себе, раздирал.
Я-то помню, но пенилась брага,
И летели к чертям тормоза,
И глядят, как кусты из оврага,
Как собаки из будок, глаза.
Есть на донце в бутылке красивой...
Жуть берет! Неужели она
Пересилила русскую силу? —
Не года, не любовь, не война.
И на кухне затеплился свет.
Это женщина так захотела,
И вины твоей, собственно, нет.
Ты еще полежи, погоди —
Дай побыть ей хозяйкой, хозяйкой
С чем-то чистым и горьким в груди.
Но не это ей надо, заметь.
Дай кастрюлями ей погреметь.
И в душе поразишься: когда
Две травинки успела крест-накрест
Уложить, как основу гнезда.
Это было наитье. Пройдет!
Это утром, разлучная, разом
Электричка твоя разметет.
А ничем. Будешь ехать и жить,
И насвистывать что-то, и ветром
Старомодные слезы сушить.
Потом содрогнулся. И вот
У края сухого болота
Белесое солнышко ждет.
За сутки дошел сгоряча.
Светает. И чертик последний
Задумчиво спрыгнул с плеча.
С туманною прядью у лба,
Среди лягушиного звона
Возникла родная изба.
Как будто из бездны морской
И тусклой дорожной тоской.
Подарки тяжелые снял,
Но выплыл просительный голос,
И голос его умолял:
Как ветер по мокрой стене,
А может, как дождик по крыше;
А лучше — как снег по стерне.
Предутренней дрожи полна.
...Все годы на все эти звуки
Тебе открывала она.
Он встал на последней черте,
И медленно так оглянулся
На ждущих в осоке чертей.
Чтоб развеяться и не скучать,
В душной дреме вагонного полдня
Стал я тихо глаза изучать.
Сам своей лихоманкой смущен,
То в окно, то на полку, то в книжку
Взгляд напрасно запрятывал он.
Кто-то горе баюкал в зрачках,
Прохиндейство в зеркальных очках.
Так глазами искал мудрено,
Словно жил за секунду до взрыва,
Но секунда тянулась давно.
И мгновенных сполохов лица,
Что увидевший раз от зевоты
И дремоту провеял сквозняк,
Я услышал, как мечется ветер,
Как свистит по откосам лозняк:
И тебя не должны обмануть
Эти милые тихие рощи,
И поля, и ромашки по грудь.
Неожиданней, ярче, страшней,
Беспощадней, наивней, нежнее
На летящей планете твоей.
Ты молись, чтобы он не потух,
Загостивший в краю непокоя
Одинокий мятущийся дух».
Был вольней, чем ветер пустыря,
Но порой сидел на всем готовом.
Далеко — яснее говоря.
Бормотал, что прошлое — зола.
Только память, нищенка босая,
Ночью его за руку взяла.
Потянулись пажити и бор,
Как напев, где слов не угадаешь,
Как гитары темный перебор.
Длится без начала и конца,
И со щек его загар вокзальный
Отошел, как с лика мертвеца.
Что ему там делать одному!
Это руки тянутся к нему.
И потряхивал ею, грозя
Обротать горделивую речку,
Ту, что пену швыряла в глаза?
Ползалива гнилого вина
Занебесная правда видна?
Недоверчиво трогая твердь,
Бормотал, что трясет — в Ашхабаде,
Покривясь подпевающим ртом,
И не ты ли оканчивал спесью
Эти чистые слезы потом?
Посмотри — полно в любом конце.
Что же ты отличен от живущих
Тенью предотлетной на лице?
Что случилось? Отчего ты, друг,
Смотришь так на небо голубое,
Словно ты и в небе ищешь крюк?
— Не печалься, об одном молю...
Ведь не сам я выбрал эту душу,
И в старых липах тихий дом.
Меня душа моя измучила
Все повторяющимся сном.
Река. Проселок. Лес вздохнул.
От той поры осталось мелево,
И мельник фартук отряхнул.
И я неясно бормочу
Об этом времени развеянном.
И просыпаться не хочу.
Я сегодня тебе не скажу,
Что опять чуть угрюмей, чем надо,
По зеленой земле прохожу.
Сок зацветший роняя в глуши,
Подтвердит: не всегда совладает
Майский дождь с непогодой души.
Он в колени уткнулся в слезах.
Ничего! Мы научимся вместе
Нянчить радость в лугах и в лесах.
Так услышала май в тишине,
Что сияешь чуть больше, чем надо,
И чуть меньше, чем хочется мне.
Не беда, не хамство и не зло -
Вдруг тебя заставило заплакать
Зеркало — пустынное стекло.
И оно, довольное судьбой,
Состраданье к людям потеряло
И недобро обошлось с тобой.
Не поймет — напомним о больном:
Левое показывает правым
И не очень смыслит в остальном.
Отразят тебя мои глаза
В первый миг — неверяще-скорбящей,
А потом — пресветлой, как роса.
Все тебе расскажет до конца
Даже мимолетное движенье
Вспыхнувшего радостью лица.
Чем душа родная, говорят.
Что ж с того, что чуточку пристрастней
Тех, что отражают все подряд.
Выжег сердце небесный огонь?
А потом кутерьма остужала
Бесконечных метельных погонь.
При изменчивом лунном луче?
Ты сухой балалайкой запахла
И опенок присел на плече.
(Тот, кто молод, тебя не поймет),
Что на гнутые лыжи годишься,
На мочалку, на ложку и мед.
Целиком я твой образ сберег,
За тебя опрокинута чарка
Среди сосен, дубов и берез.
Что со мной твой далекий привет,
Что и здесь на меня осыпаешь
Желтоватый медлительный цвет.
Это выплыло детство, слепя -
Показалось, что сущая липа
Все, что было со мной без тебя.
Но там гнилушки режет на дрова
Двуручною пилой Анастасия
С таким ненастным именем вдова.
Под нервный ржавый визг издалека
Обнявшая вторую рукоятку
Уютная мужицкая рука.
И сыплет снег из-под кривой пилы,
И сон мой полон зябкой и певучей,
Пугающей и кутающей мглы.
И вот всплывают в памяти, со дна,
Торцы ольхи — литые апельсины,
Которыми беда озарена.
Август не вздохнул: «Еще побудь...»
Но акации стручок свернулся,
Выстрелил мне зернышками в грудь.
Я иду на дальний-дальний свет,
И в груди родное прорастает
На путях и перепутьях лет.
И понял, что не одолеть
Пространство замершего плеса,
И сердце начало болеть.
В осоке сизой и густой
Шуршали мне по-достоевски,
Что мир спасется красотой.
Я вспомнил о вчерашнем зле
И виден миру был, как муха
На бесконечном хрустале.
Сомненья отгоняя прочь,
Сидели сотни добрых джиннов
И обещали мне помочь.
Я в прочной копоти земной.
Вы отпустите, отпустите
Меня на грешный берег мой.
Вы чистые, и вас — не счесть.
Я не дорос до этой встречи.
Положила руку па чело.
И, дрожа от жалости, шептала:
«Так бывает. Это ничего...»
Доплетая оправданий нить,
Вдруг умолк, поняв, как это худо
Коль возьмется женщина казнить.
Ледяная, знакомая — та.
Только я с пустотой не борюсь,
Потому что ее не боюсь.
Угадав невеселое место,
Где пустынно, привольно, нетесно,
Где гулять наступила пора.
Ведь, как правило, в случае этом
В пустоте начинает светить
Нечто чистым и горестным светом.
Укрываясь от всяких погонь.
И весна, и надежда пустая,
Но ты столько с собой унесла,
Что и с этим тревожно, родная.
В голове такая ерунда!
Только грусти серая овечка
Смирная, пасется, как всегда.
Но себе привычно я твержу:
Ты дождись отчаянья и злости!
Так сижу.
Мир перевернет.
Три рубля займет.
Все в цвету: метелки и пучки,
Я иду, и надо мною сосны
Разжимают шишек кулачки.
Ландыша ласкать зеленый лак.
Говорят, за счастье нужно драться.
Я сейчас не вижу, с кем и как.
В мире, где еще так много зла?
Или обстрекаться мне крапивой,
Чтоб улыбка дальше не ползла?
Всю отраву растеряла в зной,
Видно, и она совсем не хочет
В это утро темной быть и злой.
Эту грусть старинную твою,
Чтоб трудилось легче муравью.
Как там по-латыии кличут вас?»
Говорят, за. счастье нужно драться,
Но не в это утро, не сейчас.
Ты лошадь поил в поводу?
Измученный удалью русской,
Я ивовый берег найду.
В старинном своем серебре,
Что нежность будил в Иоанне
И ярость в Великом Петре.
Я здесь никуда не спешил.
Иванов, Петров, Николаев —
Мой берег, он всех пережил.
Под темной каемкой куги,
Когда над судьбой разойдутся
Такие ж, как эти, круги.
И синих стрекозок стряхнет,
И чья-нибудь дума высоко
Надбелой водой поплывет.
Свои калитки шевеля?
Когда, зевая, бабка мается,
Гремя ведром у журавля?
Здесь не проснуться мудрено.
Да нет — от окрика петушьего,
Когда еще совсем темно.
Бидонный несся перезвон.
Поди попробуй не заметь его —
Вот где ее последний сон.
И мышь летучая, и жуть.
Да нет! — от шепота горячего,
Что бабке не дает уснуть.
Решим, чтоб стало ясно всем:
Встает деревня поздно вечером,
А может, и не спит совсем.
В гул гранитных подземных палат.
Сыро стало, когда возвратился.
Где ты, дождик? Прости меня, брат.
О дожде мне рассказывал так:
«За тобой прибежал он по следу,
Ты его не вернешь за пятак.
А на камень упал, на пустырь,
Он ослеп от июньского света,
И его обманул поводырь.
Ты его не видал, не слыхал,
Ты еще пожалеешь об этом» —
Так обидчивый дождь высыхал.
Если помешал тебе — пройти!
Неужели примула-баранчик
Без тебя не сможет расцвести?
Зацепил старинной думы нить,
Не о марках и не о футболе,
А о чем — пока не объяснить.
Толчет пылинок толокно.
Сто тысяч тропок на планете,
А разминуться не дано.
Он скоро встретится со мной.
А запад — в зелени сквозной.
И почернели вечера,
И только запахи обочин
Острее, чем позавчера.
Но сжала мгла свое кольцо.
В твое вечернее лицо.
Не ругается, не пьет,
И отличный собеседник -
Никогда не перебьет.
В час, какого нет грустней.
Он поймет и — ахнет мощно,
Словно тысяча друзей.
Но, чтоб так не отпустить,
Даст поморщившихся ягод -
Горечь горечью скостить.
С неизбывной глубиной,
Где светло сизеют ели,
Задевая мир иной.
Шлют щербленую листву.
Ладно, лес, и так я помню,
Что неправедно живу.
Оглянусь, махну рукой,
Ты — мохнатым частоколом.
Ты один с твоей тоской.
Вся в
блестках тускло-золотых.
Как хорошо налимам дышится
От звезд лучисто-молодых!
И всем понятный до конца,
И ты люби меня, хорошая,
Как человека и творца.
Не хочу, не хочу, не хочу,
Чтоб исчезла тоскливая вера,
Что смеяться тебя научу.
Погуляем вдоль темной куги,
Вот такое пожатье руки.
Видишь — губы заботой свело.
Я тебе собираю ромашки,
Чтоб скорей на земле рассвело.
Здравствуй, боли чистая струя!
Это не стихи и не молитва,
Это просто — милая моя!
Сколько в небе черного огня!
Я целую землю, по которой
Ты идешь со мной и без меня.
Все святое рядом и вдали,
Я целую — пусть мне будет хуже! -
Всю отраву неба и земли.
Рукава ветров, грачиный грай, —
Да простит мне это исступленье
Мой негромкий, ненадрывный край.
В уголек пожар упрячу я.
Пусть спокойной милая проснется.
С добрым утром, милая моя!
А страшно то, что сон забуду
И в яви где-нибудь очнусь
Перед твоим долготерпеньем,
Как перед чистым детским пеньем,
И слишком поздно откачнусь.
Как будто это был другой —
С глазами, полными тоскою,
И с занесенною рукой.
За старинной думою моей,
Как пчела рассерженно зависла
Впереди, на уровне бровей.
Жуткий веер обмахнул слегка,
И — другие потекли из норки
Кверху, как песчинки родника.
Ты умрешь. Я буду виноват.
Неужели вправду вас так много,
Золотых, решившихся солдат?
И, опухший, вряд ли ты поймешь,
Чем он дышит, ясный, росный, волглый,
Этот мир, где странно ты живешь.
Но чуть-чуть и свежестью земной.
Со своим сторонним интересом
Проходи, прохожий, стороной.
Но не пропади ты вдалеке
Хмурый, не умеющий качаться
На гвоздике и на васильке.
Тяжело ступающих людей?
Крикну я тому, кто вдалеке
Всматривается в иные дали,
На ином витке.
Но зато с тоской:
«Знал я пору спелости молочной,
Знал и восковой.
Оседали на мое
чело,
Что — прости! — о жизни и о смерти
Я уже не знаю ничего».
Толкаясь о ветер тугой,
Я проклял свою оболочку,
Но я не имею другой.
Ведь столькое в жизни терпя,
Душа упаковке прощала,
Пока не узнала тебя.
Мир смотрит с открытым ртом,
Как чудом и праздником веешь.
Вот жаль, что ты знаешь о том.
С задумчивым ждущим лицом,
И жаль, что я вижу всю повесть
С банально трагичным концом.
Там сумерки, вербы и дым.
Красивым и молодым.
Что не помню, как тебя я потерял.
Залетает и не тает снег в душе.
Это — как уздечкой речку удержать.
Всему на свете имя дать!
Ответьте, лес, река, прохлада
И вся земная благодать.
Я разлюбил слова давно.
Зачем тебе такое знанье,
Какого богу не дано!
Что ж, пусть они живут во сне,
Но среди трезвого народа
И добродушного вполне
Где ждут-пождут меня давно.
Что, если я сейчас исчезну —
Им тоже будет все равно?
На равнодушье не ропща?!
И по двое, и сообща.
От глухого неладного сна.
Там размытые тучи несутся,
И земная дорога ясна.
Сдунув нас или вверх, или вниз,
Все равно засмеюсь я, цепляясь
За последний неверный карниз.
Своего божества. Или — как?
Засмеюсь оттого, что проснулся,
Засмеюсь над простором, чудак.
Но не обманул покой лица:
Да, сейчас заплачет некрасиво,
Отдаваясь плачу до конца.
Объясни — за что мне эта месть,
Эта возвышающая мука,
Эта незаслуженная честь?
«Лучше б раньше сгинул ты во мгле!»
Темное мое во мне ликует:
«Хорошо стоишь ты на земле!»
Но уже расплакалось всерьез
Тоненькое хрупкое растенье
Все из челки, нежности и слез.
С махонькой слезинкой на весу,
Угадав, что страшная расплата
Ждет меня за каждую слезу.
Оттого, наверное, в конце
Одного дыханья возжелали
И двух лиц в одном родном лице.
И на ложе заставала мгла,
Но природа их не понимала
И, стремясь помочь, не помогла.
И в крови приплясывал дикарь,
И, как ангел, шелестя крылами,
Осыпался старый календарь.
И на приоткрытый спящий рот
Загляжусь я, жалостью измученный,
Загляжусь, пока не рассветет.
Обнимающая высь.
Оттого — не разойтись.
Весь годами длящийся раздор -
Он и есть нелегкий и пожизненный,
Намертво связавший нас раствор.
Полегла забвения трава.
Так зачем для нежности и мести
Ты нашла старинные слова?
Я земное счастье сжал в горсти,
Разве эти крылья за спиною
Смогут хоть немного подрасти!
И в любое ухо прокричу:
«На земле не заживешься с этим,
А иное видеть не хочу!»
Это — вся земная благодать!
До конца решила испытать?
...Или, угадав через года,
Ты траву забвенья разглядела,
Ту, что не поляжет никогда?
Если только дождики в окне, -
Запросто, как раньше получалось,
Загляни когда-нибудь ко мне.
Просто приоткроешь дверь на треть...
Как пронзает человека счастье —
Это ж любопытно посмотреть?!
Очутился — помнишь, помнишь ты -
Среди тонкой, девичьей, творожной,
Вязаной и тканой чистоты.
Воздвигалось, рушилось звеня.
И тогда со страстью, как Мальвина,
Переделать ты взялась меня.
Темного чужого бытия
Набежали мамки, няньки, девкн
Векового женского чутья.
Посылала голос на верха —-
Был я тот же, дикий и заросший
Нежностью небритого стиха.
Ты не без душевного труда
Отложила, словно рукоделье,
То, что не удастся никогда.
Прежняя, далекая, родимая!
За каким-то облаком пропавшая,
То ли песней, то ли сказкой ставшая.
Да еще в цветы ее украшивать
По веленью сердца несогретого,
Да еще судьбу лепить из этого.
Я найду тебя за снежным крошевом,
Я найду тебя за переплесками,
Я найду тебя, моя хорошая!
Отыщу, а ты, как эта... в ступочке...
И заплачем, презанятно шамкая,
О любви на солнечном приступочке.
Пламя белок на шишках-свечах,
Голубая тоска по капели
Чтоб от белого сна не пропасть,
Сохранил отпечаток любимой,
Где, резвясь, я помог ей упасть.
Не берег я тебя от обид,
Как берег он его от капели,
От железных лосиных копыт.
На меня он тревожно глядел.
Хрусталем отливал отпечаток,
А в апреле на небо взлетел.
Так свети мне надеждой пустой,
Пролетая над тихой отчизной
И над всякой моей суетой.
Три жены сказали: «Будь здоров!»
Времени, чтоб все понять — в излишке,
И супы его — из топоров.
Вряд ли город Павловский Посад
Что хвалили двадцать лет назад.
Помню я твое, про петуха!»
Он прочел — и шапку вдарил оземь
От такого крепкого стиха!
Ты чего раскисаешь, чудак?
Все великие так начинали -
Утешаю себя кое-как.
Среди колкой густой синевы,
Что в окне — голубые кристаллы
Новостроек заветной Москвы.
Выхожу в незнакомом краю,
Уцепившись за лучшую строчку,
За отличную строчку свою.
Чтоб отныне и уже навек
Поклоняться елям и рассвету.
В добрый путь, хороший человек.
Так легко, что любо поглядеть,
Посох взяв, ушел искать истоки,
Пить росу и в дудочку дудеть.
Таяли закаты вдалеке,
Только вот никак не получалось
Разобраться в птичьем языке.
Что-то воспевала птичья рать,
Но к концу двенадцатой недели
Понял он, что начал постигать.
Стал он разбираться в голосах.
Сзади мир в пожаре и слезах».
Он думал: те, кто понимает,
Те, кто на щит их поднимает,
И в век сословий отмененных
Прослыть за тонких, осененных
И повыпячиваться всласть.
Неодолимо, беззаветно,
Что всех нелюбящих — чудак! —
Стал презирать весьма заметно.
Весь их непониманья гонор —
Есть хладнокровный тайный сговор,
Так проще на земле для них.
Ты напрасно полдня шлифовал.
Изузоривал — гладкую, ладную,
Растерявшую светлый накал.
Ты вглядись: не достоин ли жалости,
Ведь совсем неуместен он здесь,
Хвост павлиний цветов побежалости,
И вчера, и сегодня, и днесь.
И в слезу обмакивать перо,
И себя печалью обволакивать,
И ее лелеять. Как Пьерро.
Но противно это как поветрие,
А где ветер, там глаза сухи.
Среди врагов, среди своих.
Но разве молния проскочит
Теперь меж чудных книжек их!
Они давно с ним бой вели,
Но слабостей, минутных даже,
Простить друг другу не могли.
Но не спешите суд вершить,
Ведь со складным своим аршином
К их высоте смешно спешить.
Светясь в разгуле тьмы и лжи,
Два ненавистника, две были,
Две очень близкие души.
И потуги напрасные жалки.
Но — толките, комарики, мак,
Чтобы завтра просохли лужайки.
Рассказать ли, как дни погибали?
Но оденься пыльцой, краснотал,
Чтобы пчелы тебя пригибали.
Полупризрачной зеленью вашей, -
Повторяющийся Ренессанс
Повторится, ничуть не уставший.
С удалой и веселою спесью,
Пусть оттает к утру под окном
Голубая скворчиная песня.
Весь объятый движением древним,
И моя возлетит на забор,
Как петух с обмороженным гребнем.
В НОЧНОЙ ЭЛЕКТРИЧКЕ
А потом выкапывают вновь.
Там сверчок, не ведавший шестка.
Там ему и слава и невеста —
Дорогие удаль и тоска.
Что ему до горя и обид,
Если песнь красна, что недопета,
Если сладок мед, что недопит.
Он мешает исповедь и ложь,
И ему соседство не по нраву.
Господи! Когда его уймешь?
Что-то же смогло нас породнить!
Но жене, беременной испугом,
Это все равно не объяснить.
Посветите — где его грехи?
Верящий, что первый одуванчик
Вытянет российские стихи.
Где пыльцой осыпаны ветра,
Верящий, что кто-нибудь заплачет,
Если скажешь: «Мама и ветла».
Им порой их подвиги страшны,
Им обняться б надо и прижаться,
И второму сделаться старшим.
Или спросит: «Что же мы хотим?»
Я не знаю, милый мой, не знаю —
Я такой на свете не один.
То в листве нежнейшей, то в снегу;
На земле то белой, то зеленой
Я иначе не могу.
Может, рано и еще нельзя.
Есть со мной березовая ветка,
Мокрая, как милые глаза.
Ты прости, но нет тебя дрянней.
Я еще живой, и все не поздно,
И конечно, утро мудреней.
Скоком воробьиным, снегом талым,
А в былом огромного ждала.
Ничего... Как с колыбельной песней,
Расставайся с поднебесной спесью,
И сейчас не так уж ты мала.
Ты спокойней, но не в этом дело, —
Носорожью шкуру — не надела!
Мне с тобой и тяжко и легко.
И пускай не прежней силой веешь -
Обжигаться теплым ты умеешь
И смотреть умеешь далеко.