* * *

«Пиши о главном», – говорят.
Пишу о главном.
Пишу который год подряд
О снеге плавном.

О желтых окнах наших сел,
О следе санном,
Считая так, что это все –
О самом-самом.

Пищу о близких, дорогих
Вечерней темью,
Не почитая судьбы их
За мелкотемье.

Иду тропинкою своей .
По всей планете.
И где больней, там и главней
Всего на свете.

* * *

Если чудом наткнутся
На эти вот строки
Через тысячу лет
И понять захотят, –
Столько будет чужим
Для сограждан далеких,
Кроме этого:
Осень, заря, листопад.

Грош цена нашим всем
Скороспелым прозреньям,
Нам потомков своих
Не узнать никогда,
Но уйду я из жизни
С большим подозреньем;
Что поймут: счастье, слезы,
Разлука, беда.

Много нас у земли,
Нам отпущено мало,
Чтоб великою тенью
Века перейти,
Но средь всякой муры
Есть в строке слово «мама»,
Прочитай – и о маме
Своей погрусти.

Друг далекий! В беседе
Прикрыли б мы веки, –

Нам друг друга понять,
Пониманьем – согреть,
Потому – и в твоем
Ослепительном веке
Будет роща грустить,
Будет мама стареть.

* * *

По равнине – зябкие огни,
Что скрывают, дальние, они?
Костерок тургеневский вдали,
Катерок, уснувший на мели?
Или там простой фонарный столб?
Ну а вдруг – в избе накрытый стол,
Где за поздним ужином семья,
И посередине – это я!
Пет, один я в дверь мою войду,
По глазам ладонью проведу.
Кулаки на стол не разложу,
А лучипой печку разожгу,
Чтобы стать еще одним огнем –
Пусть гадает кто-нибудь о нем!

* * *

Не отпустили за границу –
Печати важной не достал. –
Кричат беспаспортные птицы,
Почуяв близкий ледостав.

Теперь с попутною подводой

Туда, где ясени парят

(И с обязательной заботой:

Мол, нашим да в калашный ряд..,)

А я дивлюсь, как облетело
И побелело к ноябрю,
А я смеюсь – не в этом дело!
И за подвоз благодарю.

Вот нащеплю ножом лучину,
Откочевавших вспомню птиц
И брошу в печь мою кручину
По толкотне чужих столиц.

И прогуляюсь к черноталу
Тропинкой звонкой от крыльца.
...Которой мне всегда хватало,
Которой хватит до конца.

* * *

Горблюсь, весь в невесомых снежинках,
Что-то давнее вижу в костре,
По колени в крови петушиной,
С голубым топором на дворе.

А поминки – уже не поминки,
Впору хоть гармониста будить,
Только в этом они не повинны –
Смертных смертью нельзя удивить.

Не шумлю. Я их так понимаю,
Наших всех в позабытом краю!
Я стою и один поминаю
Невезучую мамку мою.

Как стирала, готовила ужин,
Как мелькала в машинке игла,
Как она в эту редкую стужу
Молодых петухов берегла.

* * *

Рань в окне, расстегнут ворот,
В белой кружке молоко,
На столе ромашек ворох,
Собранных недалеко.

И тепло. Моя сторонка

Позабыла холода;

Спит отец, и спит сестренка,

Отчего ж еще тогда

С дорогими, с ними, с теми,
В светлом доме над горой,
В нераздумчивое время,
Несерьезною порой

Подкатила к горлу жалость,
Губы жалостью свело,
Словно сердце догадалось,
А о чем – не поняло.

Может быть, о том, что зорька
В путь торопит молодца,
И о том, что будет горько
Без ромашек и отца.

* * *

Тихо кружится звездная сфера,
Светит млечная пыль на сосне.
«Разворачивай пушку, холера!» –
Это батька воюет во сне,

На земле, под разрывами шаткой,
Обругав по-российски ребят,
Он в последнюю сорокапятку
Досылает последний снаряд.

На полу мои ноги босые ––
Вот бы мне в этот сон, в этот бой!
Вдруг все это отец не осилит,
Не вернется оттуда живой?!

ПОЛОВОДЬЕ

Было дело: меня,

Молодого, задорного, резвого,

Ночью вербной, сырой

От села половодьем отрезало.

И сказал я себе

Под пальбой ледоходного, пушечной:

Успокойся, ночуй –

Не добраться до церкви игрушечной.

Так бы все ничего,

Но задумчиво, пристально, горестно

Край померкший смотрел на меня,

Человека из поезда.

Ты зачем же, село,

Не пускаешь к порогу заветному?

Без тебя мне везло,

Но вернулся к тебе, незаметному.

Я вернулся к тебе,

Я не предал тебя даже в помыслах,

Мир ходил поглядеть –

И притопал с отхожего промысла.

Здесь я корни такие пустил,

Что прочнее не видели.

Эти корни в земле,

Это были когда-то родители.

Это мой там стоит

Поджидающий дом у пригорочка,

Там, где юность и детство

Шумят, как березка и елочка.

Сзади город, оп дорог мне людом,

Вокзалами, кранами,

Он меня не сманил к себе

Славой, деньгой, ресторанами.

Отделен от него –

Хоть и цепкими держит поводьями

Всеми-всеми твоими

В тревожных ночах половодьями.

...Так сидел и курил,
Обсыхал у какой-то колодины,
Сапоги утопил и нашел
Ощущение Родины.

* * *

На карте Союза она не нужна,
Речонка Таруса – две пяди до дна.

Однако у ветел, в осколках зари,
Довольно охотно берут пескари.

А белые плети тропинок над ней!
А тени живые от ветел на дне!

И эту вот радость, и свет, и судьбу
Хотели в бетонную спрятать трубу!

* * *

Вырастет сынок в лесной глуши
И попросит: – Сказку расскажи! –
И примолкнет на руке отцовой,
Нос в плечо уткнет – и ни гугу.
...Расскажу про девятивенцовый
Домик, подраставший на лугу.
А еще про ежика с ежихой,
Ворошивших листья у окна
В час, когда тишайшей сторожихой
В черных липах прячется луна.
О холмах предутренней побелки,
О синичьей песенке в саду,
И о бабке с дедом, и о белке
С яблоком заржавленным во рту.
И о снах обшарпанных салазок,
Долгих снах из снеговой пыльцы...
Сказки были, много было сказок,
Но у всех печальные концы.
Потому, конечно, я примолкну
И, вздохнув чуток, наверняка
Расскажу про зайца н про волка
Или про Ивана-дурака.

* * *

Я не стану окать или якать,
Не довешу лапти на стене,
Но зачем-то хочется заплакать
На туманом повитой стерне.

Нам прогресса ведомы законы,
Но шипит костерик под лозой –
Этот край родней и незнакомей
С каждой новой ночью и грозой.

О каждой появившейся тропинкой,

С каждым в глину вкрапленным дождем,

С вынырнувшей юною травинкой

Из земли, в которую уйдем

Не затем, чтоб подарить потомкам
Новые культурные слои –
Чтобы их тревожили в потемках
Наших душ ночные соловьи.

* * *

Село, село, светлы твои дома,

Пустеющие, словно закрома

К весенним дням. Ты скольких, перевозчик,

Увез туда, где трубы в небеса

Вонзились, как железные леса,

Где странен заплутавшей птицы росчерк?

Л скольких, дядя Гриша, ты назад

Вернул туда, где одичалый сад,

Где с каждой ночью все тревожней грозы?

Старик молчит и достает «Прибой»,

Сидим, и тихо курим под горой,

И слушаем другие с ним вопросы:

«Скажи мне, мама, это что –- овес?»

Но дама затрудняется с ответом...

Снеси, сынок, сей каверзный вопрос

Глухому старику на перевоз

Иль местным любознательным поэтам.

* * *

Нет, обвинительница вечерняя,
Сегодня, память, ты не права,
Умерь рассерженное свечение –
Я еду к маме пилить дрова,

Пускай мы выросли совсем незряшными
У стольких светлая голова!
Но чтобы выжить ночами страшными,
Мы едем к мамам пилить дрова.

С обидой, с болью, с грехами нашими,
В автобус лезем, спешим в метро,
Чтоб у Судьи покачнулась чашечка
Весов, где выцарапано: «Добро».

За мир тревожься, страдай вопросами,
Но это ж просто, как дважды два:
Пока не поздно, холодной осенью
Езжай ты к маме пилить дрова.

* * *

Помрачневшими полянами
Выйду к речке в тишине;
Полосатые, стеклянные
Дышат окуни на дне.

...А когда мой нос расплющенный
Лунку вытает во льду,
Под ольшиною опущенной
Я костерик разведу.

Сяду близко, скину валенки
И о ствол поколочу.
Выл у этой речки маленьким
И еще побыть хочу.

Дунет ветер и уляжется,
Глянет месяц молодой,
Может, что-то мне расскажется
Этой черною водой?

Ждал бы – пусть морозит понизу
Я умею долго ждать.
Но зачем-то надо к поезду
Недалекому бежать.

* * *

Вот и снова тебя победили
Поезда. Ты проснулся, ничей,
Оттого, что тебя разбудили
Отсыревшие крики грачей.

Три часа до рассвета осталось,
Ты промок и продрог до костей:
И старуха пустить отказалась,
И гостинице не до гостей.

И когда еще сон подберется
К той скамейке твоей на углу!
Так натягивай до подбородка
На себя августовскую мглу.

Ничего, еще можно скитаться,
На пустых полустанках сходить,
Незнакомым местам улыбаться,
Кепкой воду из озера пить.

Думать: все еще только вначале,
Можно жизнь, как и надо, прожить, –
Пусть не с теми – с другими грачами
Дом построить и песню сложить.

* * *

Когда в каникулы домой
Вернулся в первый раз,
Поднялся ельник молодой
На вырубке у нас.

В один из сумасшедших дней
Заехал на чаек –
Услышал – от реки моей
Остался ручеек.

На третий мне открыла дверь
Уже старухой мать,
И вот па родину теперь
Боюсь я приезжать.

* * *

Нине

Пойдем, сестра, борами спелыми,
Дышать прохладою земной.
Приснилась мне корзина с белыми,
И хорошо, что не зимой.

Они во мгле белели слитками
И пахли чащей и дождем:
Смолой, хвоинками, улитками
И берестой. Сестра, пойдем!

Где боль была – удаче вырасти.
Я в это верю, а пока
Там чудеса растут от сырости
И ждут ножа и кузовка.

Мы их домой доставим в целости,
Пусть будут нам в избе светить
Непересмотренные ценности,
Единственные, может быть.

Душа, теперь переболевшая,
Так поняла, что ей нужны
Сосняк, тропа повечсревшая
И милосердье тишины.

Пошли, мы родиной не бедные, –
Через мосток и по бугру.
...Уткну лицо в корзину с белыми
И с ними жизнь переберу.

* * *

Нога утонет: чуден снега срез,

Как мрамор, он в загадочных прожилках.

Метели и капели отложили

Свои пласты, следы своих чудес.

Слепило небо, леденила тьма –
Чтоб ничему не выпало забыться,
Старательно храня свои событья,
Пирог слоеный выпекла зима.

Там крестики ворон и зверя шаг,
И сломанная лыжа, и шерстинка,
Сосны чешуйка, ельника хвоинка –
Глухого леса спящая душа.

...Я тоже был как ледяной музей,
Я сам давно хранил, светло и строго
Разлуки, встречи, голоса друзей,
Следы удач и горя у порога.

Я думал: мне копить, копить, копить,
Задумчивого не терять старанья,
И думал я – ничем не растопить

Медлительные лет напластованья.

Но ты пришла – и рухнули снега,
И свет ударил, резок и отчетлив,
И день взошел для нового отсчета,
И паводок не держат берега.

* * *

Гужевые, пыльные, стальные –
Все пути, на запад, на восток,
В грунте и в песке, и остальные,
Стянуты в особый узелок,

Я довольно мыкался по свету,
Но смогло прозренье разбудить,
Ведь из тех узлов он, узел этот,
Что ни развязать, ни разрубить.

Памяти кандальник и острожник,
Вдруг пойму, что мы с тобой одни,
Тропка та, где серый подорожник
Вылечит разбитые ступни.

Речка та, что голову остудит,
Крохотная, видная до дна,
И меня, за это не осудит
Кочевая громкая страна.

На денек я – к детству на поминки,
В то село, где яблони и дом:
Просто погуляю по тропинке,
Просто полюбуюсь узелком.

* * *

Надо мной в хвое синица цвиркнула,
Вылетела, села на рогозину.
Будто бы рассчитанное циркулем,
Подплыло к ногам лесное озеро.

Крохотное, правильное, странное,
По краям осока заржавевшая,
А с боков извилинами рваными
Два оврага – тайны леса лешьего.

И бугор, задымленный малинником,

И еще озера над низиною.

Я к отцу, сияя именинником,

Он из чащи выбрался с корзиною.

И – глаза печальные и строгие,

И скользят по складкам пальцы нервные.

Скупо объясняет геологию:

Не было озер до сорок первого.

* * *

Ты прости меня, будущий сын,
Что тебя не хотелось,
Ты увидишь и зелень и синь,
Солнца жаркую спелость.

Ты пройдешь по земле босиком,
Голубыми садами,
Побежишь за гусей косяком,
За грибными стадами.

Разве можем мы смерти помочь
Хоть тихонько, хоть в чем-то?
Ты прости меня, сын или дочь,
Боязливого черта.

Счастлив будет, красив, некрасив,
Знать не знают, а – рады.
И рожают всегда, не спросив,
Потому что – жить надо.

И какая б судьба ни дана,
Как бы мы ни тужили,
Пьем и радость и горе до дна
И смеемся, что живы.

* * *

В судьбе, конечно, мало от парада,

Не всякий сразу в ногу попадет,

Ты вдруг собрался жизнь начать, как надо,

А между тем она давно идет.

И ты уже боишься оглянуться,

Не видеть чтоб, как горестной тропой,

Тихонько плача, за тобой плетутся

Обиды, нанесенные тобой.

И вот ты до раскаяния дожил –

Такое не годится для щита,

Жена в больнице, ты ей столько должен,

Быть может, жизнь. Еще не сосчитал.

Ты сын, ты больше жизни должен маме,

И время поджимает – как тут быть?

Деньгами ли, словами ли, губами –

Ты чем ей собираешься платить?

Вина твоя, возможно, оспорима –

Ты исповедь отправил, как оброк.
Но длится Зло – оно не растворимо
Ни поздними слезами, ни добром.

Ты начался и не начнешься снова.

Не повторишься так, как день и ночь.
…И вот пишу я от лица второго,
Как будто это может мне помочь!
А вечерами, как бы день ни прожит,
Они стоят за тоненькой стеной –
Забывшие, простившие и все же
Когда-нибудь обиженные мной.

* * *

Не спится что-то, смерклось в поле,
Луна восходит на престол.
Открыл окно – и ветер воли
Крылатых сыплет мне на стол.

И, запоздавших подбирая,
Маня на свет, как мотыльков,
Ползет куда-то в область рая
Автобус горсткой угольков.

И надо б спать – оно умнее, –
Хожу, пою, курю, свищу.
И ничего я не умею,
Но я нисколько не грущу.

Наверно, ждет меня удача,
И что-то вдруг произойдет,
И всю судьбу переиначу,
Как только солнышко взойдет.

* * *

В пятидесятых рождены,
Войны не знали мы, и все же
В какой-то мере все мы тоже
Вернувшиеся с той войны.

Летела пуля, знала дело,
Летела тридцать лет подряд
Вот в этот день, вот в это тело,
Вот в это солнце, в этот сад.

С отцом я вместе выполз, выжил,
А то в каких бы жил мирах,
Когда бы снайпер батьку выждал
В чехословацких клеверах?!

* * *

Н. Старшинову

Мы выбрали цветущую полянку,
Бестрепетно решив се судьбу,
И вырыли приличную землянку,
И вывели над клевером трубу.

И специально стены закоптили,
Две сплющенные гильзы засветили, –
Все вышло так, как в книгах и в кино.
Нам по шестнадцать – много! А играли,
Мы возвращались, мы не умирали,
Как сверстники в боях, давным-давно.

Но мы болели острым повзросленьем,
Нам стыдно было, но по воскресеньям
Мы юркали в гнилую полутьму:
Из банок жестяных ножами ели,
Сурковскую «Землянку» тихо пели.
…Грустя о чем, завидуя чему?

* * *

Стоянка партизанская в лесу.
Отряд безвестен. Вечер безответен.
Слетел листок и медлит на весу –
Его на миг поддерживает ветер.

Сюда добраться трудно, а уйти...
Хотел уйти, да дума возвратила –
Для стольких партизанских атлантид
В ту пору летописцев не хватило!

Ты, лес, вздохнул, ты рассказать хотел,
Стучал радистом беспокойный дятел,
Но клинопись твоя на бересте,
Но твой язык нам, людям, непонятен.

Поляну эту не накрыть стеклом,
Ей вечный сторож – русская природа,
Глядят березы, строго и светло,
Безмолвные мои экскурсоводы.

* * *

Я сдавал грибы по твердым ценам,
Маленький, царапанный, босой,
Я вступал с определенной целью
В летний лес, обрызганный росой.

Помнил и в чащобе и в пучине –
Шляпки белых ровно по рублю,
Может быть, по этой вот причине
Торговаться с детства не люблю.

Мне сейчас смешно себя увидеть –
Шестиклашку, хмурого дельца.
Я бы отдал все, чтоб снова выйти
Той тропой, без края и конца.

...Ты, конечно, помнишь птичий росчерк,
Незабудок грустные глаза,
Не забыл ты, как она грохочет,
Молнией распятая гроза?

Если нет, то, слезы утирая,
Ты поймешь и вспомнишь, как завет:
Будет жизнь, но только не такая,
Может, лучше, но такая – нет.

Дорог мне знакомый гул столичный,
Но за ту дорогу – верь – не верь –
Я бы выгреб всю свою наличность,
Хоть ее негусто и теперь.

* * *

Если жаждой сведет тебе губы –
Вдруг покажется, чащей храним,
Родничок, опоясанный срубом,
И берестяный ковшик над ним.

Пробираясь по кладям над бродом,
Умиляться не вздумаешь ты –
Это сделано нашим народом
Неприметно и без суеты.

Не аврал, не приказ сельсовета,
Не спускание чьих-то идей
Устроение Белого света
Дело вечное наших людей.

То добра незаметные корня,
А не стебли, что празднично прут,
Иногда он как будто укор мне,
Бескорыстный застенчивый труд.

...Режу ковшик руками моими,
Невеликий – хотя б на глоток,
Не трудясь обозначивать имя,
Чтобы он прохудиться не мог.

* * *

Ты, земля, вот так меня держала,
Как младенца, около лица,
Но зачем ты вдруг подорожала
Сразу и на мать и на отца?

Я ли не задуман был счастливым?
Или хочешь, чтоб любил сильней
В этом небе гулко-сиротливом
Всех твоих бездомных журавлей?

Или поняла свою промашку
И подаришь в свой весенний срок
Вместо мамы – белую ромашку,
Вместо папы – синий василек?

...Не подумай так, что мы в раздоре.

И за слабость ты меня прости,
Потому – ив радости ж в горе
Слаще нет припасть к твоей груди.

* * *

Голос чибиса жалобно-тонок,
И ему откликается сад.
Я подумал, что это котенок,
И бегу на болото спасать.

Лет шести, исцарапанный, цепкий,
Излучая застенчивый свет,
Я принос занемогшей соседке
Чудодейственный липовый цвет.

И сестренке сквозь галочьи крики,
Через хлипкую гать и жнивье
Притащил я стакан земляники
Ь день рождения бедный ее.

А потом были к сердцу оббиты
Все пороги, и ночью слепой
Собираются чьи-то обиды
У крыльца молчаливой толпой.

Помню мамы прозрачную руку,
На лице неземную печать
И мою запоздалую муку,
О которой уместней молчать.

Это было, и здесь, в настоящем,
Не спасут ни дела, ни слова,

И поэтому чаще и чаще
На ладонях моя голова.

...Вы судьбы бестолковую повесть,
Где в страницах мятежный раздор,
Прочитаете, Память и Совесть,
И объявите свой приговор.

...Встать! Идут мои судьи бесшумно,
Пусть меня не оставят в беде
Земляники стакан, тетя Шура
И котенок в болотной воде.

* * *

Я протопал двадцать километров –
Тридцати копеек не нашлось.
Всю дорогу в грудь толкали ветры,
И шагали ноги вкривь и вкось.

Будто сговорились тьма и воды.
Жар в висках, но в эту непроглядь
Понял я, что своему народу
Надо научиться доверять.

* * *

Когда другим уж пора заснуть,
Садишься, едва дыша,
Для счастья нужно совсем чуть-чуть
Огрызок карандаша.

И нет ничего, только синь в окне
Да сердца гулкая рысь,
За эти мгновенья, что даришь мне,
Спасибо, товарищ жизнь.

* * *

Вот Есенин – ровно с песню прожил,
Он и сам исчез, как с яблонь дым,
А уйди десятком лет попозже –
Разве так бы плакали над ним!

Он ушел то нежным, то драчливым,
На глазах сгорающим огнем,
А уйди он лысым и ворчливым –
Разве так грустили бы о нем!

Я опять услышал эти речи,
И согласно вздрогнула душа,
Но теперь от них поникли плечи,
Потому что молодость ушла.

По журналам мусор и полова,
Но однажды в свой счастливый час
Вдруг найду красивого и злого,
Юного и лучшего из нас.

Дорогое повторяя имя,
Крикну я решившему сгорать:
«Станьте некрасивыми, седыми, –
Только не спешите умирать!»

* * *

Опять в невиданную стужу
Погружено мое село,
Но близко все, кто очень нужен,
И потому – почти тепло.

И пусть друзья за дымкой мглистой,
В Москве, но словно – за спиной,
И ровно-ровно, чисто-чисто
Сестренка дышит за стеной.

Ее дыханье по кровинке

Переливает радость мне.
К отцу и маме – по тропинке
И меж берез по целине.

Когда – случалось – занедужу,
Я повторю себе в тиши;
«Как близко все, кто очень нужен!
Ложись и душу причеши».

Любимая? – Но стоит выйти
Во двор, где липы шелестят,
Одни и те же звезды видим
Мы с ней, а это не пустяк.

* * *

Вот из края в край в Москве кочует

Найденный в морозы соловей

И столичных мальчиков врачует

Деревенской цельностью своей.

В пареньке поэта рассмотрели

В залах, где привыкли к чудесам,

И, дыша от счастья еле-еле,

Он уже рассказывает сам.

О цветке послушав и о БАМе,

У горластых дикции учась...

Разве знал оп, что стихи о маме

Прозвучат новаторски сейчас.

Кто залез в навоз, а кто в эстетство,

У кого-то творческий запой,

И выходит па трибуну детство,

Как грозой, очистить простотой.

Эх, не задохнуться б, не свихнуться,

После тага выдержать полет,

И такие двери распахнутся,

Он об этом столько пропоет.

В толчее, не деловой, не праздной,

Разлитым сияньем окружен,

Среди всех стоит христообразно,

Нагловат, застенчив и смущен.

-..А потом вокзал и электричка,

Ц сквозь липы звездочкой окно,

И тропа, и птичка-невеличка,

и что было – было ли оно?

Было ль то, чего он навидался,
Проведя средь шума столько дней!
А увидев маму, догадался,
Что земля соскучилась по ней.
...Неужели голову на руки
Он уронит, думая о том,
Будет ли ему за эти муки
Кто-то аплодировать потом!

* * *

Вот и пережили мы метели,
И весну встречаем, голубу.
Продолбили клювики капели
Снежную глухую скорлупу,

Мир горланит, необсохший птенчик,
Для тепла и радости рожден,
Он беспечен – потому что вечен,
Потому что вечно юный он.

Перволедье, ветер на рассвете,
Первый снег и первая трава...
И на эту юность и бессмертье
Кто отнимет у него права!

Слышу грома первые раскаты –
Хоть живой водою окропи,

Больше не поднимутся солдаты,
Звездочкой проросшие в степи.

Тридцать весен проплыло над ними,
Теми, кто ушел в огонь и дым,
Теми, что погибли молодыми,
Чтобы мир остался молодым.

СТИХИ О ГРУСТИ

Памяти Н. Рубцова

Мы плывем к неведомому устью,

Перед ликом смерти говорю:

Не стесняйтесь – мир стоит на грусти.

Повторить? – На грусти. Повторю.

Слышу чьи-то звонкие «позвольте»,

Слышу «не перечь» и «не порочь», –

Оптимисты раскрывают зонтик

И спешат, отплевываясь, прочь.

Я такой же, и смеюсь не реже,

Чем когда под стол ходить я мог.

Просто видел много глины свежей

В тех местах, куда прибудем в срок.

Просто роща ночью облетала,

Просто годы не обронишь с плеч,

Просто губы жаждой обметало

По всему, чего не уберечь.

И не грусть ли наполняла силой,

Не она ли к светлому звала,

Л еще бывает грусть о милой,

И тогда она уже – крыла.

Грусть спасет, возвысит и очистит

От чужой и скучной шелухи,

Кто-то две недели без Отчизны,

И тогда она уже – стихи,..

Я у жизни не прошу участья,

С маленькой поправкой повторю:

Ну конечно, мир стоит – на счастье,

Грустноватом. Точно говорю.

* * *

В самолете скучно и прилично,
За окошком снежная крупа.
Ставим деловито и привычно
Десять километров на попа.

До больницы тоже десять было,
К маме шел, разбрызгивая грязь,
Где-то там, внизу, ее могила
С голубыми далями слилась.

Пахнет чуждо краской или лаком,
Шорохи журналов и газет.
Вспомнил маму, захотелось плакать,
Но отвлек внимание сосед.

Ахает тихонько и бормочет –
В первый раз летит наверняка,
Вроде как перевернуться хочет,
Чтоб вверху увидеть облака.

Может, вспомнил он себя босого,
Детство, деревенскую зарю.
Вертит шеей и бормочет снова.
– Вот сейчас я с ним заговорю.

* * *

Вдруг ослепит на повороте
Внезапный льдистый свет небес.
Как много странного в природе,
Как смотрит в душу этот лес!

И снега нет, но есть творожный
Тревожный запах юных зим,
Как будто в колее дорожной
Лежит он, хрупок и незрим.

И ветру с торопливой речью
Вдруг удается донести
Печаль почти что человечью,
Свое какое-то «прости».

И как бывало не однажды,
Когда родна земле тоска,
Я все ищу, ищу в пейзаже
Недостающего мазка.

С годами сердце не умнеет:
Смотрю, смотрю в простор полей,
Где, объясняя все, темнеет
Фигурка матери моей.

* * *

Снова снится мне равнина,
Черный бор и талый снег.
Видно, что-то обронила
Там душа моя навек.

Я не знаю точный адрес,
Мне оттуда нет вестей,
Но, наверно, и состарясь
Я увижу па кресте

Колокольни отзвучавшей
Гроздь растрепанных ворон
И как сумерки из чащи
С четырех ползут сторон.

Может, это вид дорожный,
Поразивший всех сильней,
Или это лик тревожный
Прежней родины моей?

* * *

Врыл старик скамейку у крыльца,
Болен он и тихо ждет конца.

Вот звезда упала за село –
Чиркнула, как спичка о стекло.

Сквозь гармонь – девичий голосок,
За рекой березовый лесок,

Налетевший ветерок принес
Волоконцем дым от папирос

Не поймет никто издалека

Медленные думы старика.

На земле черемуховый цвет,
Папиросный дым, и смерти нет.

* * *

Перевозчик, мальчик древний,

Славно ль в жизни погулял?

Смычку города с деревней

Сорок лет осуществлял.

Ты на трубы заводские

Правил лодку – вез туда

Сало, дыни золотые

И молодок – хоть куда!

Вез обратно их с платками,

Всё с товаром дорогим,

Брал за службу пятаками,

А когда и чем другим.

Стал ты старый и недужный,

А закон у пользы прост:

Вот и встал он, очень нужный,

Очень скучный, важный мост.

Он доставит вас с поклажей

В город и наоборот,

А вот сказку не расскажет

И вот песню не споет.

Я припомню все, что было,

Погрущу издалека '–

На бугре твоя могила,

Под бугром твоя река.

Вот доносит с теплым ветром

Плеск волны, осины дрожь.

…То не ты ли в лодке светлой

Тихо по небу плывешь?

ПРЯЛКА

Не помнят старожилы
Давно такой погоды:
Метель лизала крышу,
Царапалась л окно.
В печи пылала прялка
Затейливой работы,
Рассохшаяся прялка,
Негодная давно.

В пыли и в паутине;,
Узорный круг расколют,
Ее когда-то грело
Тепло девичьих рук,
Но что я мог поделать –
Стоял собачий холод,
И не было ни щепки
На десять верст вокруг.

И возвращались люди,
Усталые и злые,
И удивлялись люди –
Откуда здесь дрова?
Потом к огню садились,
От холода немые,
Отогревать у печки
Улыбки и слова.

Усаживались тесно,

И каждый прялку видел,

Б горячей позолоте
Она жила пока –

И выпрядала нити,
Последние из нитей,
Те, что соединяют
Трубу и облака.

Метель уже скулила
Тоскливо и нестрашно,
Один грустил о чем-то,
Ладони грел другой
В согретой, и уютной,
И всяко повидавшей
Заброшенной избушке
В степи вечеровой.

* * *

Парк насажен, лифт налажен,
Дед смущен, но ликом важен.
Внучка деда привезла,
На девятый вознесла.

Ночью дед вставал – не спится,
Письма родичам писал.
Словно раненая птица
Над балконом нависал.

Думал – что теперь в деревне,
Живы ль, нет его друзья?
И что старые деревья
Пересаживать нельзя.

* * *

Где свет сиял мертво,
Читали и скучали,
Запел мужик в метро
От счастья ль, от печали?

Он права не просил
На самовыраженье,
Но пел, не голосил –
По правилам движенья.

Москву не удивишь,
И оп, не удивляя,
Пел, как шумит камыш,
Мчит тройка почтовая.

Он пел, облокотись
На чемодан фанерный...
Вот вздернула, косясь,
Гражданка профиль нервный.

А ей бы потерпеть,
Пусть он ей как заплата...
Табличек нет: «Не петь»,
Табличек нет: «Не плакать».

* * *

Не пили, не кричали
В их комнате пустой,
На свадьбе их печальной,
На свадьбе непростой.

Она почти старуха,
Ему за шестьдесят –
Они нашли друг друга
И рядышком сидят.

Ночник я свой задую.
Но не смогу я спать:

Им свадьбу золотую
По возрасту б играть.

На холоде предзимнем,
11'е помня ни о ком,
Сидят, как под незримым
Хрустальным колпаком.

Осуждены иными...
И все-таки не зря
Вот так горит над ними
Вечерняя заря.

И так светло и жарко
Горит роса в траве!
И золота не жалко
Ни звездам, ни листве.

* * *

В такой-то день, в такой-то век,
В моем краю лугов и пашен
Не князь, не смерд, но Человек
Лежал, как я, среди ромашек.

Как я, глядел со дна лугов,
О неосознанном мечтая
И в белом стаде облаков
Черты земные подмечая.

Был так же ласков солнца лик,
На привязи паслась корова,
А в ворохах пудовых книг
Об этом не было ни слова.

* * *

Нам нечего сказать друг другу,
Приехал друг – и мы молчим,
И время, сжатое упруго,
Пружинит между мной и ним.

Не вышло с детством разговора.

Прощай, пои своих коней!
Года смятенья и раздора
Теперь мне ближе и больней.

Ты не обидишься, я знаю,
Ведь там, на светлом берегу,
Не разберешь ты, чем я занят,
А я припомнить не могу,

Когда мы потерялись оба,
С кем ты рыбачишь и пасешь?
Но в миг отчаянья и злобы
Еще не раз меня спасешь.

ТРАКТОРИСТ

Трактор заглушил и в полвторого
Улыбнулся заспанной звезде.
Постоял, похлопал, как живого,
И пошел по теплой борозде.

И вошел, пошатываясь, в сенцы
К ведрам, половицы шевеля.
...Под ногтями, в сапогах и в сердце
Росная полночная земля.

* * *

Соседи сходились, как будто за делом,
Привычно ругали снега, холода,
И что-то давно позабытое пела
В твоем самоваре певунья-вода.

А я все смотрел и смотрел за окошко;
Поддакивал, спорил и думал о том –
Вот все разойдемся, а ты остаешься
На тысячу вьюг с самоваром вдвоем.

На тысячу вьюг со своею кручиной,
С никем не разделенной давней бедой.
Которую годы напрасно лечили
Живою и мертвой своею водой.

Хоть знаешь сама, что не будет веселья, ,
И сын не приедет – он в дальнем краю, .
Но все же с лопатой всегда к воскресенью
Ты выйдешь расчистить тропинку свою.

Так пусть же узоров таких понавесят
На радость тебе добряки декабри!
И эту вот зорьку, что виснет над лесом,
По каплям на грудках несут снегири.

...Остыл самовар, проводи до порога,
А я расскажу тебе в скором письме,
Как в нашем лесу проболталась сорока
О нынешней, ясной и ранней весне.

ЗАБОР

Наберу каленых гвоздиков,

С молотком пойду похаживать,
Из сухих жердинок-хвостиков
Нынче мне забор налаживать.

На проталинных залысинах
Слеги новые протесывать,
Чтобы гребнем он завысился
Ветры буйные расчесывать.

Чтобы лоси, звери рыжие,
Что несут рога точеные,
От моих пугливых вишенок
Повернули, огорченные.

Март похрустывает, ежится,
То смеется он, то скалится,
Но уже под льдистой кожицей
Голубой огонь скитается.

В небесах открылись ставенки,
Солнце дали пораздвинуло,
На реке заторы стаяли,
И стена тумана сгинула.

Над заждавшимися пашнями
Колосится солнце спелое –
И забор тебе я, матушка,

Из одних калиток сделаю.

* * *

Опять в гостинице один,
Опять за окнами потемки,
Опять заржавленный графин
И краски масляной потеки.

И долго думать мне о том,
Зачем ко мне стучится ветер,
И как я здесь, и где мой дом,
И кто я сам на этом свете.

И вызываю я тебя
Не почтой, не столоверченьем,
А тихой памятью вечерней,
От лет ушедших пригубя.

Еще разочек покажись –
Не заслужил я встречи разве?
Напомни мне, что эта жизнь
Была задумана как праздник.

И освети вот этот край,
К окну придвинутый сурово:
Степь, полустанок, и сарай,
И темь, в которой бестолково

Вода бессонная журчит,
Театр теней полночных жуток,
И чей-то за стеной бурчит
Командированный желудок.

ЦЕРКОВЬ КОЛОКШИ

Есть церковь на станции Колокша.
Ты, церковь, зачем светом колешься?
Три года прошло как-никак.
Тебя не искал я, не выследил –
Тогда контролер меня высадил –
Нашел наказанье, чудак.

Невестой стоять тебе велено,
Я шел к тебе медленно-медленно,
Восток розовел у виска,
А ты голубела, навечная,
Невечна, как все подвенечное,
И прочь уходила тоска.

За это мое восхищение
Ты мне даровала прощение;
Под птичий внезапный оркестр
Грехи отпускала нестрашные –
Давнишние, позавчерашние,
И тот безбилетный проезд.

Есть церкви у нас, у безбожников,
Из ветра, черемух и дождиков,
Из самого чистого в нас.
Но в сердце забиты, как колышки,
Вот эта, на станции Колокша
И. юности утренний час.

* * *

В крупноблочном этаж уместил полдеревни,
Полдеревни глядит сверху вниз на деревья.

И приезжим не раз еще и жизни приснится,
Как у них под подошвами плавают птицы.

Привыкают с авоськой ходить за картошкой,

Отвыкают от Федьки слепого с гармошкой.

Ждут, как прежде, с утра о погоде вестей,
Забывают в «глазок» посмотреть на гостей.

Но прокатятся годы – и станут как все,
Кто родился внутри кольцевого шоссе.

* * *

В городах такие вот старушки
Смотрятся почти как побирушки,
Их мадамы важные честят,
Ну а в отпуск приезжая в мае
Из столицы, юные мамаи
Огороды бабушек шерстят.
Эдики, Арнольды или Вольфы
На ограде ветхой сушат гольфы,
Под окошком техника ревет,
И во тьме фонарик импозантный
На куски вечерний несказанный
Свет села задумчивого рвет.
...Осенью закат в полях малинов.
Развалясь, какой-нибудь Манилов
Говорит: «Решусь и брошу все –
Сочиню я пасеку у речки,
Будут блеять козы и овечки...»
Больно мне за старость наших сел.
Я боюсь их жалостью унизить,
Не хочу их темное возвысить –
Я теперь не сельский – я вдали,
Но увижу, сразу станет больно –
На ромашках сыто и довольно
Нюхают калитку «Жигули».

* * *

Кого-то локтем саданули,
Кого-то корзиной пригнули,
А кто-то орал просто так.
И был я почти что с прилетом
В предпраздничном поезде этом –
Мечтал о постели, чудак.
Была поговорка уместна –
И яблоко б тут не пролезло,
Но вот вместо яблока, вдруг,
Заранее взгляд притушивший,
Из тамбура выглянул нищий,
Рукой очертил себе круг.
Здоровье его распирало,
Он был подозрительный малый,
Притом нетипичный у нас,
И только рука из пластмассы,
Пытаясь разжалобить массы,
На свет появилась тотчас.
На парня пе слишком-то взъелись
Ни места, ни хлеба, ни зрелищ,
А тут – есть на что посмотреть.
Но дело его безнадежно!
...Зачем же кругом осторожно
В карманах зазвякала медь.
И что же у публики пестрой
Схохмить не нашлось ничего?
Наверно, за: «Братья и сестры!»,
За: «Братья и сестры!» – его.

* * *

Среди сгоревших перелесков
К полям приникли облака,
Иду и верую по-детски
В Аленушку у омутка.

Она свое не отгрустила,
Бедой грозится темнота.
И к босым ножкам подступила
Густая черная вода.

Ее спасти я не умею,
Большой и сильный – не могу,
И гаснет день, и лес немеет,
И снегом пахнет на лугу.

А может, я ей и не нужен –
Пора такая: грусть да грязь,
Вся Русь Аленушкою тужит,
В купель небесную глядясь.

* * *

Говорю как старый почитатель,
Но ушедший в мир других страстей:
Мы в него влюблялись по цитатам
Из больших ругательных статей.

Как умел он каяться красиво!
Тысячные толпы усмирял.
Свое имя к имени «Россия»,
Сам себя пугаясь, примерял.

И, в пророках шествуя когда-то,
Хоть куда-то звать хотел толпу.
После улыбался виновато
С челочкой, приклеенной ко лбу.

Снова то дорогой, то дорожкой
Поспешал на новую зарю...
Но жила в нем боль не понарошку,
Почему о нем и говорю.

Он к великим по причислен ликам,
Он старался долго, да устал.
Но бывает холодно с великим:
Подойдешь – и ткнешься в пьедестал.

С ним же проще – мы его просили –
Он свое не прятал бытиё,
И, не став поводырем России,
Стал давно кровинкою её.

* * *

Вот славе человек подставил плечи,
Как говорят, еще в расцвете сил,
Но юбилея тоненькие свечи
Не с первой он попытки погасил.

С друзьями и с врагами выпил полную,
Откинув прядей истончавший шелк
На голову, на гордую и голую,
Как будто долго против ветра шел.

* * *

Стены станции подплыли,
Двери свистнули по-птичьи,
Накурил я, насорил я,
Ты простишь мне, электричка?

Ты прости мне, кров случайный,
Мой вагон теперь порожний,
Что не очень я скучаю
По твоим огням тревожным.

Здравствуй, Родина и вечер,
Мои реки, милой руки, –
Видно, думал он о встречах,
Тот, кто выдумал разлуки.

Но не спрятаться, я знаю,
Украдет меня привычно
Хищница моя ночная,
Электричка, электричка.

* * *

Чумаза, обтрепана и весела,
Рассыпалась рота у края села.

Автобусов ждут и негромко поют
Шестнадцать убитых в недавнем бою.

Сидят, обметая ромашковый сор,
И съемкой доволен седой режиссер.

На улице пусто, от пыли бело –
Живет сенокосом степное село.

В избу постучался, плечист и усат,
Актер, а сейчас – по работе – солдат.

И вышла старуха и села без сил,
Когда он устало воды попросил.

* * *

Зимою было б скучно,
Снегов уныла ширь,
Когда б не жили дружно
Рябина и снегирь.

Рябина поджидает
Бродягу снегиря,
И стекла поджигает
Зеленая заря.

Бесцветье надо рушить,
В ладошки подышав,
Они зовут Андрюшу,
Он яркий ищет шарф.

И снова зарябило,
Опять раскрашен мир:
Там зорька, здесь – рябина,
Андрюша и снегирь.

В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ

Для них, тупых, от крови пьяных,
Толстой ли, Гёте – звук пустой,
фашисты в Ясную Поляну
Коней водили на постой.

Но, поддаваясь поневоле
Чужим значительным местам
(И чтоб де затерялись, что ли?),
Своих похоронили там,

Вокруг могилы Льва Толстого
В тот черный год большой войны.
...Но все же мертвые живого
Забрать в неволю не вольны.

Пускай с трудом, пускай не сразу
Земля их вывела с лица.
Как с кожи разную заразу
Выводят белые тельца.

И пусть совсем другой эпохи,
Но с той же правдой и судом
Вернулись Тушин и Тимохин
Освобождать великий дом,

Святую вотчину России,
И, не спросившись мудреца,
Сопротивляться злу насильем
Ушли до мая, до конца.

ПОЭТ

Край земли. Вечер. Край стола.
Плед окутал сухие плечи.
Так ссылали колокола,
Созывающие на вече.

За сибирской живешь рекой –
Ни на том, ни на этом свете.
Знали, колокол вечевой,
Не из бронзы ты, не из меди.

Кашель рвется, и писем нет,
Только б выдержать и осилить –
Еще столько протяжных лет
До набатного дня России.

* * *

Бот светлый дождик брызнул – молодец!
Легко дышать простором посвежевшим.
Оставил думу трудную отец
И зашагал уже помолодевшим.

Он был в давно знакомом забытьи,
Опять к войне попался он в неволю,
Там жизнь прожить – не поле перейти,
А сделать первый шаг навстречу полю.

* * *

Прощайте, Красных Шапочек года,
Теперь в лесу мы ходим без опаски,
Мы сами не заметили, когда

Произвели отстрел последней сказки.

Остались тайны злака и листа,
Боровика, тумана в чаще синей,
Но потеряли прежние места
Ознобную тревожащую силу.

У шло зверье неведомой тропой,
Оставив нам с надеждою и грустью
На память волчье лыко, зверобой,
Медвежье ухо, заячью капусту.

* * *

Он в полночь выходит пустую,
Он понял, что жизнь прожита,
Он смотрит в густую-густую
Знобящую воду с моста.

Не будет проклятых вопросов –
Их поздно уже задавать,
Пчелой золотой папироса
Целует осеннюю гладь.

И все-таки было иначе,
И в утренний час заревой

Веселое солнце удачи
Цвело над его головой.

И все же без грусти и боли
Он верит почти на краю

В свою невеселую долю
И в лучшую песню свою.

Да здравствует наше прозренье
В урочный нагрянувший час,
И пусть не умрет подозренье,
Что кто-то заплачет о нас,

Что кто-то, в слезах торопливых
Припомнит в такой же вот мгле
Ушедших, не очень счастливых,
Но живших на этой земле.

ЛИЦА

В тиши одинокой и в праздничном гуде,
В моей деревеньке и в звонкой столице
Меня окружают хорошие люди,
Мне светят родные, знакомые лица.

Я в них отразился – и, значит, нестрашно
Подумать о том, что со мной еще будет,
И пусть я когда-нибудь стану вчерашним
Меня окружают хорошие люди.

Давненько я понял – неласкова вечность
К созданиям хрупким из боли и крови,
Но есть мне опора – любовь человечья,
И здесь ничего мне не надобно, кроме

Как в ваших глазах навсегда отразиться
И, если удастся, добавить в них света,
Вы, столько тревог отводящие лица,
Давно озарившие жизнь и планету.

* * *

Холодают ночи, холодают!
Выйду и антоновку сорву.
Яблоки с мороза опадают
В жухлую осеннюю траву.

Опадают, с ветками прощаясь,
Бьют с размаху о земную грудь.
Не прося у осени пощады,
Упаду и я когда-нибудь.

Упаду и я, и мне приснится
Журавлиный клин в родном краю,
И шепну о родине я птицам:
«Берегите яблоньку мою!»

* * *

Скончалась бабка в непогоду,
Жила на хуторе, вдали.
Как звать ее, с какого года –
В деревне вспомнить не смогли.

Но все устроили прилично,
Да так – хоть детям покажи.
Старухи плакали привычно.
Привычно, но и от души.

А ночью сразу все вскочили,
Всех разбудил далекий вой:
О псе хозяйском позабыли.
Он выл про то, что он живой.

А только кончились метели, –
Ударил март во все концы –
На этот хутор прилетели
По старой памяти скворцы.

Вокруг скворечни по-над лугом,
Встречая розовый рассвет,
Они орут на всю округу

О том, что человека нет.

* * *

Стадо припозднилось и устало:
Грудилось, дышало нелегко
И дорогой молоко роняло,
Видное в потемках далеко.

Что-то рано сумерки упали,
Свежестью пахнуло, и тогда
Возле самых ферм его догнали
Тучные небесные стада.

Пыль свернулась в серые комочки,
Скоро полегчали облака,
И стояли в каждом закуточке
Запахи дождя и молока.

И текли над полем испаренья
Млечною невидимой рекой.
...Если б не имел я слух и зренье –
Родина б запомнилась такой.

* * *

Был и он молодым

И умел улыбаться загадочно,

Все, кто карты раскрыл,

Оставались всегда в дураках,

Пока шел по земле

С нераскрытым хрустящим задачником

С той тетрадочкой тонкой

В счастливо потевших руках.

И среди умудренных, весомых,

Счастливо припудренных

Появился и, ни перед кем

Головы не нагнув,

Окрыленно скользнул

Представителем Ордена Утренних,

Самой-самой судьбе

Обещающе так подмигнув.

Но раскрылся – и что же?

И солнце взошло не на западе:

Есть удачи, отдельные промахи,

Время идет.

А далеко-далеко,

Покинув березы у заводи,

Улыбается мальчик загадочно –

Поезда ждет.

* * *

Роль сыграна, и занавес опущен,
И радостный актер смывает грим,
А ты – не он, и срок тебе отпущен
Для счастья, горя, но не для игры.

И страшно, если вдруг поймешь ты с болью,
Что в ложной славе выпало стареть –
У зеркала в ночи для новой роли
Не снять седин, морщины не стереть.

РАДУГА

Здравствуй, радуга, как ты сумела понять
Все земные цвета и над грязью поднять?!

Встать на время связующим звонким мостом
Между пашнями и высоты торжеством!

Между высью небесной и ширью земной?..
А всего-то и было, что дождик грибной!

* * *

Словно пальцы по клавишам, ноги

Пробегают по льдинам реку.
Парня ждут краснорукие боги
На таежном на том берегу.

Со свидания полночью лунной
Прискакал – под глазами круги.
И стоит он счастливый и юный
Посреди беспросветной ругни.

Что-то лопнуло – трещины сетью,
И завел ледоход, грохоча,
Песню юности, риска, бессмертья
И любви – в честь того хохмача.

* * *

Друг мой то же, что все, говорил,
Друг мой старое зелье варил:
Все забудется наверняка,
Перемелется – будет мука.

Только стань осторожным, умелым,
Пусть не душу – так быт измени.
...Перепачкал я волосы белым,
Видно, мельник плохой из меня.

* * *

Просверлен майскими жуками,
Весенний вечер так пахуч!
Сижу на горке с мужиками,
Слежу за ходом низких туч.

Добыли лаской и нажимом,
Что женки прятали в чулке,
И вот походит каждый живо
На Стеньку Разина в челне.

Трепещут листья и побеги,
Собаки лают на селе,
Сегодня можно – День Победы,
Кто весел – тот навеселе.

Но трезво-трезво, близко-близко
В тумане, словно на весу,
Далекий лучик обелиска
У всех как искорка в глазу.

И на мосту, в коровьей свите,
В тревожных гаснущих лучах,
|Бычок совхозный, как Юпитер,
Несет Европу на плечах.

* * *

Одуванчик медленный спустился,
Парашют оставив на виду,
И чужой косяк отнерестился
В хмуром стратегическом порту.

Ничего не зная о границах,
Растворяясь в пасмурной дали,
Улетают на зимовку птицы;
Ниже гуси, выше – журавли.

В приграничной зоне ветер вольный
Тронет чащи шумные верхи, –
И дрожат на полосе контрольной
Семечки березы и ольхи.

Но однажды в этом перелеске
В землю лось рога воткнул навек
Здесь его но вздохам и по треску
С человеком спутал человек.

* * *

Под Рязанью визжат поросята
И закрыт станционный буфет,
И старухи в окошко косятся
На медлительный желтый рассвет.

Мне шестнадцать – к Есенину еду,
Крепко томик сжимаю рукой
И со всеми вступаю в беседу:
Где такое село над Окой?

Вот проснулся мужик – грудь нагая.
«Не подскажете, где же он жил?»
Тот сидел и сидел, постигая,
Помолчал и про клен заблажил.

И старуха в тулупчике ветхом
Прочитала про цветь и про синь.
«До Рязани, – сказала, – доехай
И в райкоме про все расспроси».

...Я вернулся – с грошами сурово,
И назад – хоть попутку лови,
С пониманьем, что главное – слово,
А он ставил его на крови.

Чтоб всегда: и в дожди и в метели
Пробирались на берег Оки,

Чтоб поменьше, уставясъ, глазели
На цилиндры и на пиджаки.

Чтоб звучало тревожно и свято
Над толпою забывчивых лет,
Даже если визжат поросята
И закрыт станционный буфет.

* * *

Человек, подававший надежды,
Похоронный сыграл себе гимн
И ушел в подающих одежды
Всем талантливым и молодым.

Он забыл о случайной удаче,
Он похож на швейцаров других,
Только вот над Есениным плачет
И еще не берет чаевых.

* * *

Здравствуйте, белые мухи,
Вы наполняете воздух!
Здравствуйте, белые слухи
О недалеких морозах.

Все к торжеству готово,
И под возню сорочью
Мир народился снова,
Только уже в сорочке.

Набело жить не в силах,
Но опускаю ворот,
Но я дышу, Россия,
Белым твоим простором.

* * *

Каждый год съезжают понемножку,
Кто в район, а кто и к Иртышам,
Но жива последняя гармошка,
Деревеньки крохотной душа.

Ей нельзя умолкнуть ни на вечер,
Потому что без ее ладов
Вмиг оледенит глухая млечность
Малых ребятишек да дедов.

Люди с немотою несогласны –
Надо, чтоб напомнил кто-нибудь,
Что, мол, светит месяц, светит ясный,
И не всем сюда заказан путь.

Только гармонист переменился –
Просветлен, как облачный пастух.
Что-то он в околицу влюбился,

В поездов далекий перестук.

Что-то он про ПТУ с вечеркой,
Что-то про культуру и кино.
Разузнали – связано с девчонкой,
Но теперь, конечно, все равно.

И его, вздыхая, понимают,
И с утра, .когда цветет заря,
Из колодцев ведра вынимают,
Словно поднимают якоря.

* * *

Не топчите мухоморы
За неделю до пороши,
Потому что мухоморы
Носят платьица в горошек.

Так отчаянно краснеют,
Пережив грибное царство.
Говорят, что мухоморов
Мухи белые боятся.

В листопадную усталость,
В обложной косой дождище
Это все, что нам осталось,
Тем, кто в чащах лето ищет.

* * *

Мне принесли твою весточку вечером
Маленький белый лоскут.
Все же отспорил тебя я у вечности,
Пусть на десяток минут.

Нынче душа не отпросится по миру –
Звездочкой вспыхнет в окне.
Если писала, то, значит, и помнила,
Думала ты обо мне.

Пусть о губах твоих о заколдованных
Знаю не я, а конверт,
Тот, что лежит под моими ладонями,
Все же на тысячи лет

Где-то ведь эти минуты останутся,
И до конца моих дней
Эта записка со мной не расстанется
Капелька жизни твоей.

* * *

Рухнул на липы пролетный ливень,
Выпал па землю уже медовым.
Раньше июль называли «липень» –
Крепко любили и мед и слово!

Пчелы намокшие сыпанули,
Солнце их высушило в полете,
Чтоб не остаться при ложке дегтя –
Не прозевайте свои июли.

Сколько их выпадет, невозвратимых,
Знает ли кто? Но пока они длятся,
Не оставляйте губы любимых –
Пчелы обманутся и слетятся.

* * *

Алле

Как же быстро мы запутались в словах!
Оказались как на разных островах.

Если б все сначала – я бы промолчал,
Обо всем тебе глазами прокричал.

Я хочу слезу с щеки твоей стереть
И рукой коснуться бережно руки,

Я хочу с тобою медленно стареть
У какой-нибудь задумчивой реки.

Чтобы годы, проплывая косяком,
Не пугали невозвратностью своей,
Чтобы вечность оказалась пустяком
Перед смехом наших выросших детей.

Чтоб тебя мои опутали слова:

«Я люблю тебя – и ты во всем права».

* * *

Рванешься до свету, босой.
На тихий стук в сенях,
Л это только ночь и сон,
И ветер в ясенях.

Не заскрипит мое крыльцо:
Ни друга, ни вестей...
Пришли мне, лето, письмецо
На тонкой бересте.

А лучше в руки на лугу
Отдай, чтоб я прочел:
С печатью-солнышком в углу
И с клеем диких пчел.

Про землянику и про пни,
Про радость и беду.
Иван-да-Марья – как они,
По-прежнему ль в ладу?

Я на опушке к ним ходил.
Тогда была печаль:
Там слезы розовые лил
Влюбленный Иван-чай.

Но грусть свою свернул в кольцо,
Посеял пух везде, –
Пришли мне, лето, письмецо
Па тонкой бересте.

ИЗ ПИСЬМА В ИНСТИТУТ

За окном проселок хмурый
Да кротами взрытый луг,
Я – полпред литературы
На пятнадцать сел вокруг.

Много теми, много лесу,
Все трудней приходят дни,
А в дипломе что там весу –
Только корочки одни!

И девчонка (вы учтите),
Лишь под вечер свет включу:
«Выходи, – кричит, – учитель,
Целоваться научу!»

* * *

Иду к тебе по снегу и воде,
Асфальтом и по первой борозде,
По всей моей неласковой судьбе,
Посвистывая, все иду к тебе.

Запутавшись в минуты слепоты
В кустарнике ненужной суеты:
«Любимая, – шепчу я, – подожди»,
Иду – и вижу солнце впереди.

А если чья-то, доброту храня,
Навстречу мне раскроется душа –
Все это означает для меня,
Что я к тебе приблизился на шаг.

Случается – мне повезет зело,
Тогда я эту радость отложу
В заветный небогатый узелок
На время. Вот дойду – и расскажу.

По всей земле цветенья и пурги
Звучат мои бессонные шаги.

И только там, у тихих тех дверей,
В той заповедной комнатке твоей
Слышны они, а может, не слышны,
Нужны они, а может, по нужны,

* * *

Жду утра, чтобы истратиться с тобой,
Пусть день и вечер пробегают мимо,
Пусть жизнь идет, пусть сердце – это мина,
Где механизм налажен часовой.

О, сутки так задуманы давно,
И, видимо, расчетливо и мудро,
Что не подарят нам сплошного утра –
Оно у них бывает лишь одно,

Когда ты возникаешь предо мной
Какой-то незаслуженной наградой,
Окружена незримого оградой,

Мир заслонив, огромный и цветной.

* * *

Пришла пора больших ветров,
Ты слушаешь еще в постели

Все заглушивший крик метели –
Ты был так долго нездоров!

Ты был так крепко нездоров,
Как чуда ждал ты избавленья,
В природе перепад давленья,
И вот – пора больших ветров.

Ты понял, что не изжита
Душа, а волю кто отнимет!
Ты понял, что здоров отныне,
Метель свободой занята.

И вот дрожащею ногой
Далекой ищешь половицы,
Бежишь к окну – над головой
Скользят, кричат и плачут птицы.

Метель свободой занята,
Печаль снегов срывает с веток,
И поле будто с моря слепок –
В полувоздушных завитках.

...Ну что ж, что наломал ты дров,
Что стыд и боль, и бред изведал, –

Вон сотня белых докторов
Пришла смотреть твою победу,

Пришла сказать, что ты здоров –
Как бы судьба ни укачала,
Все можно начинать сначала –
Теперь пора больших ветров.

* * *

Сама ведь знала – просто случай
Свел вас, чтоб тут же развести.
Так что ж березкою плакучей
Ты встала на его пути?

Он рассуждал о тине быта,
Он убеждал до темноты:
«У нас не сходятся орбиты,
Как у планеты и звезды».

Но он запомнит, он запомнит
Тебя на стареньком мосту,
Года пройдут – он не заполнит
В усталом сердце пустоту.

Разбудит память до рассвета
И закружит, покой губя,
Как неостывшая планета,
Вокруг тебя, вокруг тебя.

* * *

Ты ни угрозами, ни ласкою,

Жизнь, у меня не отымай,

Когда: «Ты мой», – она мне ласково,

А мне послышалось: «Ты – май!»

Когда с отчаянным веселием
О лодку шлепалась волна
В тот год, на родине Есенина
(А Родина у нас одна).

Когда с пустяшными огрехами
Профессор подгулявший пел
И на отрезке до Орехова
Полпоезда собрать успел,

И дождь догнал, и пенным кружевом
По стеклам, далее везде,
И показалось мне, что нужен я
И ей, и туче, и звезде.

...Какое б счастье ни наметилось,
Каких бы весен ни скопил,
Мне по ночам над днями этими
Склоняться Рыцарем Скупым.

* * *

Вызвали из кинозала,
Он пробрался по стене.
Долго били чем попало
По зубам и по спине.

Он очнулся возле клуба –
Не ругался, не дурил;
Сплюнул кровь, потрогал зубы
И у них же прикурил.

А назавтра той сторонкой,
Где бока больные мял,
С той же самою девчонкой
До полуночи гулял.

Он теперь с другой, наверно
(С парты знаю молодца),
Но прошлась тогда царевной
Та, не с нашего конца!

* * *

Что прошло – то не вернется,
Может, этим мир и жив?
Пусть она с другим смеется,
На колени хмель сложив?

Кто охапку от былого
Бережет. Кто полгорсти.
Я-то с пылу молодого
Столько взял – не унести.

Но пускай я и заплачу,
Не найдя таких же дней –
Я ее ли не богаче
С этой памятью моей?

За студенческой столовкой
Вон они средь тишины,
Но ни омут, ни веревка
Мне сегодня не нужны.

Что он смотрит чемпионом?

Я ее водил и сам

По еловым, по кленовым,

По немыслимым местам.

На глаза надвину кепку,
Подойду, покой храня:
«Не целуй ее так крепко,
А то вспомнит про меня».

* * *

Наверно, одобрят поклонники Грина,
Что гору одну у Чендека-села
Совсем самовольно назвал я Мариной
(Она до того безымянной, была).

И вот подхватили в селенье старинном,
Испив это певчее слово до дна:
«Идешь на Марину? Айда на Марину!
Такая малина, такая луна!»

...Девчонка далекая, как ты там, где ты
Сдаешь ли зачеты иль песни поешь?
У синих околиц равнинной планеты
Века приголубили имя твое.

Моя голова у тебя на коленях,

А старый чабан, и чудак, и мудрец,

Легенду уже повествует оленям,

Не помню, но, кажется, грустный конец.

* * *

Подкралась тьма с повадкой лисьей,
И, как последние мосты,
Перецелованные письма
Он жег, добавив бересты.

Пролился свет берез венчальный,
Сквозняк случайный прознобил,
И тут в калитку постучали,
И снова это ветер был.

Секунда, день, четыре года.
Так что ж он губы изжевал?
Она ведь с ним, его свобода,
Которой он ли не желал!

* * *

Время лечит? Время, не лечи!
Что со мною будет, с исцеленным?
Позабуду горя плеск соленый
И обиды жаркие лучи.

Нет, уж пусть останется, как горб,
Пусть со мною днюет и ночует,
И само терзает и врачует
Прошлое, которым нищ и горд.

* * *

Пусть придет потоп
Или смертный вихрь,
Пусть сама потом
Ты забудешь их –

Как на трех китах,
Как на трех слонах,
Мир стоит на трех
На твоих словах.

Тихо спела дверь,
Ты ушла к утру –
Знаю, что теперь
Нищим не умру.

Тверди нет прочней
Под моей судьбой,
Чем среди ночей
Слабый голос твой.

* * *

К тебе, спокойной и пригожей,
И расположенной ко мне,
Иду на бобика похожий,
Как босиком среди камней.

Стараюсь выглядеть приличней –
На эшафот? На пьедестал?
Мой мир, взъерошенный, привычный,
За мной на цыпочки привстал.

...Иду назад, сшибая грядки –
Прощай, надежда и печаль!
Чудес не будет. Все в порядке.
И все же очень чуда жаль.

Оно мне так сегодня нужно,
Что, возвращаясь, заодно
Я босиком пройду по луже
И воду превращу в вино.

* * *

Пока я называл себя поэтом,
Пока натужно складывал слова,
Взгрустнув, она с другим ушла по лету,
Ведь жизнь права и молодость права.

Над ними день июньский разметался,
Их запахами сена окатив,
Я ж смирно разрабатывать остался
Тончайший элегический мотив.

Хотелось очень грусть свою прославить
И этакое что-нибудь ввернуть,
Как будто можно так слова расставить,
Чтоб юность и любимую вернуть!

* * *

Когда ушла, когда пропала

Кому-то голову кружить,
Подумал: это ли бывало!
Восходит солнце, надо жить.

Подумал: так оно и будет –
Мол, с глаз долой – из сердца вон.
Другие дни, другие люди,
Звон свадеб, слезы похорон.

А через год, когда солила
Жена грибы, вошла, бледна,
И прежней тайной наделила
Все рядом, видное до дна.

Теплом не одарила женским
И от беды не отвела,
И только возмущенным жестом
Одним движеньем отмела

И здравый смысл, и довод веский,
И всю, как есть, судьбы возню.
...Так реставратор с древней фрески
Срывает позднюю мазню.

* * *

Помню, помню: над тобой и надо мной
Светит дождик, ткется дождик золотой.

И, как соткана из этого дождя,

Ты хохочешь, пальцы скользкие сплетя,

Под навесом водяного шалаша
Резкой свежестью и юностью дыша.

Что свело меня с тобой, что развело,
Я не помню – стало сухо и тепло.

Я сажусь курить степенно па скамью,
Я кормлю свою хорошую семью.

И теперь уже как будто бы во сне –
В неженатой, в незамужней стороне,

Не подвластны ни разлуке, ни беде,
Ни усталости, крадущейся везде,

Мы стоим – и над тобой и надо мной
Светит дождик, ткется дождик золотой.

* * *

Мы отыщемся, вскрикнув, как дети,
Я вздохнем глубоко и легко
На усталой от грусти планете.
И на кухне сбежит молоко.

А потом будет вечер и ужин,

И в неловкой такой тишине

Ты представишь мне хмурого мужа,

Я тебе расскажу о жене.

Потеряемся снова, как дети,

Может быть, навсегда, – ну так пусть!

На усталой от грусти планете,

Не заметившей новую грусть.

* * *

Не будет хорошего дома
С крыльцом и высокой трубой,
Не будет над этой трубою
Клубиться дымок голубой.

Не будет под крышею тонко
Посвистывать л ветреный час,
Не будет на свете ребенка,
Похожего только на нас.

Иду мимо важных, кирпичных,
Совсем несравнимых с моим,
Иду мимо сельских, столичных,
Ничуть не завидуя им.

Мой голос тебя не разбудит –
Я тихую песню сложу
О доме, какого не будет,
Куда иногда захожу.

Тебя на пороге встречаю
(Ворчишь ты, что поздно пришел)
И нашего сына качаю,
Пока собираешь на стол.

* * *

Быть может, этот лед еще растает?
И, может быть, тревожусь рано я?
Но сбились в отлетающую стаю
Любовь моя и молодость моя.

Осенняя прощальная тревога!
Им ветер стужи крылья заломил.
Я принял все, я им махал с порога,
Я в первый раз вот так их полюбил!

...А вдруг еще вернутся к роще клейкой,
К остывшим гнездам, к будущей семье?
И эта моя вера Серой Шейкой
В сужающейся кружит полынье.

* * *

Из моей повинной сгорбленной спины
Для тебя не вышло каменной степы.

Как тебя непросто было подчинить,
Так легко мне стало горе причинить.

Пусть от памяти и совести не спал –
Все равно тебя от столького не спас!

Но в запутанной, замученной судьбе
Камнем к камню прирастаю я к тебе,

Прирастаю все нежнее и больней
Безысходной виноватостью моей.

И стоит неразрушимая стена,
Где навеки наши рядом имена.