*  *  *

 

Я ушёл, когда, не сосчитаю,
И почти не веруя в успех,
В мир хрустящих словосочетаний,
Незнакомых, словно первый снег.

Милость меня ждет или немилость?
Постучусь с тетрадкой на весу.
– Хоть, – скажу, – и мало накопилось.
Я один уже с трудом несу.

 

1975

 

 

 

*  *  *

Снова снится мне равнина,
Чёрный бор и талый снег.
Видно, что-то обронила
Там душа моя навек.

Я не знаю точный адрес,
Мне оттуда нет вестей,
Но, наверно, и состарясь,
Я увижу на кресте

Колокольни отзвучавшей
Гроздь растрёпанных ворон
И как сумерки из чащи
С четырёх ползут сторон.

Может, это вид дорожный,
Поразивший всех сильней,
Или это лик тревожный
Прежней родины моей?

 

1977

 

 

 

*  *  *

 

Не топчите мухоморы

За неделю до пороши,

Потому что мухоморы

Носят платьица в горошек.

Так отчаянно краснеют,
Пережив грибное царство,
Говорят, что мухоморов
Мухи белые боятся.

В листопадную усталость,
В обложной косой дождище
Это все, что нам осталось,
Тем, кто в чащах лето ищет.

 

1976

 

 

 

*  *  *

Каждый год съезжают понемножку,
Кто в район, а кто и к Иртышам,
Но жива последняя гармошка,
Деревеньки крохотной душа.

Ей нельзя умолкнуть ни на вечер,
Потому что без её ладов
Вмиг оледенит глухая млечность
Малых ребятишек да дедов.

Люди с немотою не согласны –
Надо, чтоб напомнил кто-нибудь,
Что, мол, светит месяц, светит ясный,
И не всем сюда заказан путь.

Только гармонист переменился –
Просветлён, как облачный пастух.
Что-то он в околицу влюбился,
В поездов далекий перестук.

Что-то он про ПТУ с вечёркой,
Что-то про культуру и кино.
Разузнали – связано с девчонкой,
Но теперь, конечно, всё равно.

И его, вздыхая, понимают,
И с утра, когда цветёт заря,
Из колодцев вёдра вынимают –
Словно поднимают якоря.

 

1976

 

 

 

*  *  *

Здравствуйте, белые мухи,
Вы наполняете воздух!
Здравствуйте, белые слухи
О недалёких морозах.

Всё к торжеству готово,
И под возню сорочью
Мир народился снова,
Только уже в сорочке.

Набело жить не в силах,
Но опускаю ворот,
Но я дышу, Россия,
Белым твоим простором.

 

1977

 

 

 

*  *  *

Семя одуванчика спустилось,
Парашют оставив на виду,
И чужая сельдь отнерестилась
В хмуром стратегическом порту.

Ничего не зная о границах,

Растворяясь в пасмурной дали,
Улетают на зимовку птицы:
Ниже – гуси, выше – журавли.

Но однажды в этом перелеске
В землю лось рога воткнул навек -
Здесь его по вздохам и по треску
С человеком спутал человек.

 

1977

 

 

 

День Победы

Просверлен майскими жуками,
Весенний вечер так пахуч!
Сижу на горке с мужиками,
Слежу за ходом низких туч.

Добыли лаской и нажимом,
Что жёнки прятали в чулке,
И вот походит каждый живо
На Стеньку Разина в челне.

Трепещут листья и побеги,
Собаки лают на селе,
Сегодня можно – День Победы,
Кто весел – тот навеселе.

Но трезво-трезво, близко-близко
В тумане, словно на весу,
Далекий лучик обелиска
У всех, как искорка в глазу.

И на мосту, в коровьей свите,
В тревожных гаснущих лучах,
Бычок совхозный, как Юпитер,
Несёт Европу на плечах.

 

1977

 

 

*  *  *

Стадо припозднилось и устало:
Грудилось, дышало нелегко
И дорогой молоко роняло,
Видное в потемках далеко.

Что-то рано сумерки упали,
Свежестью пахнуло, и тогда
Возле самых ферм его догнали

Тучные небесные стада.

Пыль свернулась в серые комочки.
Скоро полегчали облака,
И стояли в каждом закуточке
Запахи дождя и молока.

И текли над полем испаренья
Млечною невидимой рекой.
...Если б не имел я слух и зренье –
Родина б запомнилось такой.

 

1977

 

 

 

*  *  *

 

Холодают ночи, холодают!
Выйду и антоновку сорву.
Яблоки с мороза опадают
В жухлую осеннюю траву.

Опадают, с ветками прощаясь,
Бьют с размаху о земную грудь.
Не прося у осени пощады,
Упаду и я когда-нибудь.

Упаду и я, и мне приснится
Журавлиный клин в родном краю,
И шепну о родине я птицам:

«Берегите яблоньку мою!»

 

1977

 

 

 

*  *  *

Прощайте, Красных Шапочек года,
Теперь в лесу мы ходим без опаски.
Мы сами не заметили, когда
Произвели отстрел последней сказки.

Остались тайны злака и листа,
Боровика, тумана в чаще синей,
Но потеряли прежние места
Ознобную тревожащую силу.

Ушло зверьё неведомой тропой,
Оставив нам с надеждою и грустью
На память волчье лыко, зверобой,
Медвежье ухо, заячью капусту.

 

1976

 

 

 

*  *  *

Среди сгоревших перелесков
К полям приникли облака,
Иду и верую по-детски
В Алёнушку у омутка.

Она своё не отгрустила,
Бедой грозится темнота.
И к босым ножкам подступила
Густая чёрная вода.

Её спасти я не умею,
Большой и сильный – не могу,
И гаснет день, и лес немеет,
И снегом пахнет на лугу.

А может, я ей и не нужен -
Пора такая: грусть да грязь,
Вся Русь Алёнушкою тужит,
В купель небесную глядясь.

 

1974

 

 

Забор

Наберу калёных гвоздиков,
С молотком пойду похаживать,
Из сухих жердинок-хвостиков
Нынче мне забор налаживать.

На проталинных залысинах
Слеги новые протёсывать,
Чтобы гребнем он завысился
Ветры буйные расчёсывать.

Чтобы лоси, звери рыжие,
Что несут рога точёные,
От моих пугливых вишенок
Повернули, огорчённые.

Март похрустывает, ёжится,
То смеется он, то скалится,
Но уже под льдистой кожицей
Голубой огонь скитается.

В небесах открылись ставенки,
Солнце дали пораздвинуло,
На реке заторы стаяли,
И стена тумана сгинула.

Над заждавшимися пашнями
Колосится солнце спелое –
И забор тебе я, матушка,
Из одних калиток сделаю.

 

1973

 

 

 

*  *  *

Когда в каникулы домой
Вернулся в первый раз, –
Увидел ельник молодой
На вырубке у нас.

В один из сумасшедших дней
Заехал на чаёк –
Услышал – от реки моей
Остался ручеёк.

На третий – мне открыла дверь
Уже старухой мать,
И вот на родину теперь
Боюсь я приезжать.

 

1975

 

 

 

*  *  *

 

Соседи сходились как будто за делом,
Привычно ругали снега, холода,
И что-то давно позабытое пела
В твоём самоваре певунъя-вода.

А я все смотрел и смотрел за окошко:
Поддакивал, спорил и думал о том –
Вот все разойдёмся, а ты остаёшься
На тысячу вьюг с самоваром вдвоем.

На тысячу вьюг со своею кручиной,
С никем не разделенной давней бедой,
Которую годы напрасно лечили
Живою и мёртвой своею водой.

Хоть знаешь сама, что не будет веселья,
И сын не приедет – он в дальнем краю,
Но всё же с лопатой всегда к воскресенью
Ты выйдешь расчистить тропинку свою.

Так пусть же узоров таких понавесят
На радость тебе добряки декабри!
И эту вот зорьку, что виснет над лесом,
По каплям на грудках несут снегири.

...Остыл самовар, проводи до порога,
А я расскажу тебе в скором письме,
Как в нашем лесу проболталась сорока
О нынешней ясной и ранней весне.

 

1973

 

 

 

Поминки

Опершись о сугроб нерушимый,
На несчастной, на поздней заре,
Весь в багровой крови петушиной
С топором я стою на дворе.

А поминки – уже не поминки,
Впору хоть гармониста будить.
Только в этом они не повинны –
Смертных смертью нельзя удивить.

Не шумлю. Я их так понимаю,
Наших всех в позабытом краю!
Я стою и один поминаю
Невезучую мамку мою.

Как стирала, готовила ужин,
Как мелькала в машинке игла,
Как она в эту редкую стужу
Молодых петухов берегла.

 

1976

 

 

Прялка

 

В глухом краю не помнят

Давно такой погоды:
Метель лизала крышу,
Царапалась в окно.
В печи пылала прялка
Затейливой работы,
Рассохшаяся прялка,
Негодная давно.

В пыли и в паутине,
Узорный круг расколот,
Её когда-то грело
Тепло девичьих рук,
Но что я мог поделать –
Стоял собачий холод,
И не было ни щепки
На десять вёрст вокруг.

То так, то этак сложит
Серебряные губы
Метель и – свищет, машет,
Вращает прах седой,
А я в тот день, в той сказке
Был молодой и глупый,
Ой, молодой и глупый,
Но больше – молодой.

И возвращались люди,
Усталые и злые.
И удивлялись люди –
Откуда здесь дрова?
Потом к огню садились,
От холода немые.

Отогревать у печки
Улыбки и слова.

Усаживались тесно.
И каждый прялку видел
В горячей позолоте
Она жила пока –
И выпрядала нити,
Последние из нитей,
Те, что соединяют
Трубу и облака.

Метель уже скулила
Тоскливо и нестрашно, -
Один грустил о чем-то,
Ладони грел другой
В согретой и уютной
И всяко повидавшей
Заброшенной избушке
В степи вечеровой.

 

1970

 

 

 

*  *  *

 

Только снегу сердце радо,
Холоду ночей –
Не ходи, весна, не надо,
Не буди грачей.

...Первый снег сегодня выпал,
Светел и лучист,
Батя как чуть-чуть подвыпил –
Весел и речист.

Он лошадку поджидает,
Сел, кричит: «Гони-и!»
Говорили – доживает
По-чудному дни.

Он умрёт под птичьи свисты,
Упадёт листом

В васильковом, в ненавистном,
В шестьдесят шестом.

 

1974

 

 

 

*  *  *

 

Не пили, не кричали
В их комнате пустой,
На свадьбе их печальной,
На свадьбе непростой.

Она почти старуха,
Ему за шестьдесят –
Они нашли друг друга
И рядышком сидят.

Ночник я свой задую,
Но не смогу я спать:
Им свадьбу золотую
По возрасту б играть.

На холоде предзимнем,
Не помня ни о ком,
Сидят, как под незримым
Хрустальным колпаком.

Осуждены иными...
И все-таки не зря
Вот так горит пред ними
Вечерняя заря.

 

А от неё так жарко
Горит роса в траве!
И золота не жалко
Ни звёздам, ни листве.

 

1974

 

 

*  *  *

Парк насажен, лифт налажен,
Дед смущён, но ликом важен.
Внучка деда привезла,
На девятый вознесла.

По ночам вставал – не спится,
Письма длинные писал.
Словно раненая птица,
Над балконом нависал.

 

Думал – что теперь в деревне,
Живы ль, нет его друзья?
И что старые деревья
Пересаживать нельзя.

 

1974

 

 

 

Радуга

Здравствуй, радуга, как ты сумела понять
Все земные цвета и над грязью поднять?!
Встать на время связующим звонким мостом
Между пашнями и высоты торжеством!

 

Между высью небесной и ширью земной...
А всего-то и было, что дождик грибной!

 

1973

 

 

*  *  *

 

На карте Союза она не нужна,
Речонка Таруса – два локтя до дна.

Однако у вётел, в осколках зари,
Довольно охотно берут пескари.

А белые плети тропинок над ней!
А тени живые от вётел на дне!

 

И эту вот радость, и свет, и судьбу
Хотели в бетонную спрятать трубу!

 

1973

 

 

 

*  *  *

 

В пятидесятых рождены,
Войны не знали мы, и всё же
Я понимаю: все мы тоже
Вернувшиеся с той войны.

Летела пуля, знала дело,
Летела тридцать лет назад
Вот в этот день, вот в это тело,
Вот в это солнце, в этот сад.

 

С отцом я вместе выполз, выжил,
А то в каких бы жил мирах,
Когда бы снайпер папу выждал
В чехословацких клеверах?!

 

1974

 

 

 

*  *  *

Тихо кружится звездная сфера,
Светит млечная пыль на сосне.
«Разворачивай пушку, холера!» –
Это папа воюет во сне.

На земле, под разрывами шаткой,
Обругав по-российски ребят,
Он в последнюю сорокапятку
Досылает последний снаряд.

 

На полу мои ноги босые –
Вот бы мне в этот сон, в этот бой!
Вдруг сегодня отец не осилит,
Не вернётся оттуда живой?!

 

1974

 

 

 

*  *  *

 

Перевозчик, мальчик древний,
Славно ль в жизни погулял?
Смычку города с деревней
Сорок лет осуществлял.
Ты на трубы заводские
Правил лодку – вёз туда
Сало, дыни золотые
И молодок – хоть куда!
Вёз обратно их с платками,
Всё с товаром дорогим,
Брал за службу пятаками,
А когда и чем другим.
Стал ты старый и недужный,
А закон у пользы прост:
Вот и встал он, очень нужный,
Очень скучный, важный мост.
Он доставит вас с поклажей
В город и наоборот,
А вот сказку не расскажет
И вот песню не споёт.
Я припомню все, что было,
Погрущу издалека –
На бугре твоя могила,
Под бугром твоя река.
Долетают с тёплым ветром
Плеск волны, осины дрожь.
...То не ты ли в лодке светлой
Тихо по небу плывёшь?

 

1976

 

 

*  *  *

 

Ты, земля, вот так меня держала,
Как младенца, около лица,
Но зачем ты вдруг подорожала
Сразу и на мать, и на отца?

Я ли не задуман был счастливым?
Или хочешь, чтоб любил сильней
В этом небе гулко-сиротливом
Всех твоих бездомных журавлей?

Или поняла свою промашку
И подаришь в свой весенний срок
Вместо мамы – белую ромашку,
Вместо папы – синий василёк?

...Не подумай так, что мы в раздоре,
И за слабость ты меня прости,
Потому – и в радости и в горе
Слаще нет припасть к твоей груди.

 

1975

 

 

 

*  *  *

 

Вдруг ослепит на повороте
Ненастный льдистый свет небес,
Как много странного в природе.
Как смотрит в душу этот лес!

И снега нет, но есть творожный
Тревожный запах юных зим,
Над колеей моей дорожной
Скользит он, хрупок и незрим.

И ветру с торопливой речью
Вдруг удаётся донести
Печаль почти что человечью,
Своё какое-то «прости».

И как бывало не однажды,
Когда родна земле тоска,
Я все ищу, ищу в пейзаже
Недостающего мазка.

 

С годами сердце не умнеет:
Смотрю, смотрю в простор полей,
Где, объясняя всё, темнеет
Фигурка матери моей.

 

1977

 

 

 

*  *  *

В самолёте скучно и прилично,
За окошком снежная крупа.
Ставим деловито и привычно
Десять километров на попа.

До больницы тоже десять было,
К маме шел, разбрызгивая грязь,
Где-то там, внизу, её могила
С голубыми далями слилась.

Пахнет чуждо краской или лаком,
Шорохи журналов и газет.
Вспомнил маму, захотелось плакать,
Но отвлёк внимание сосед.

Ахает тихонько и бормочет –
В первый раз летит наверняка,
Вроде как перевернуться хочет,
Чтоб вверху увидеть облака.

 

Может, вспомнил он себя босого,
Детство, деревенскую зарю.
Вертит шеей и бормочет снова.
...Вот сейчас я с ним заговорю.

 

1977

 

 

 

*  *  *

 

Голос чибиса жалобно-тонок,
И ему откликается сад.
Я подумал, что это котёнок,
И бегу на болото спасать.

Лет шести, исцарапанный, цепкий,
Излучая застенчивый свет,
Я принёс занемогшей соседке
Чудодейственный липовый цвет.

И сестрёнке сквозь галочьи крики,
Через хлипкую гать и жнивьё
Притащил я стакан земляники
В день рождения бедный её.

А потом были к сердцу оббиты

Все пороги, и ночью слепой

Собираются чьи-то обиды

У крыльца молчаливой толпой.

 

Помню мамы прозрачную руку,

На лице неземную печать

И мою запоздалую муку,

О которой уместней молчать.

 

Это было, и здесь, в настоящем

Не спасут ни дела, ни слова,

И поэтому чаще и чаще

На ладонях моя голова.

 

…Вы судьбы бестолковую повесть,

Где в страницах мятеж и раздор,

Прочитаете, Память и Совесть,
И объявите свой приговор.

 

...Встать! Идут мои судьи бесшумно,
Пусть меня не оставят в беде
Земляники стакан, тетя Шура
И котёнок в болотной воде.

 

1976

 

 

 

*  *  *

Если жаждой сведёт тебе губы –
Вдруг покажется, чащей храним,
Родничок, опоясанный срубом,
И берестяный ковшик над ним.

Пробираясь по кладям над бродом,
Умиляться не вздумаешь ты -
Это делалось нашим народом
Неприметно и без суеты.

То добра незаметные корни,
А не стебли, что празднично прут,
Иногда он как будто укор мне,
Бескорыстный застенчивый труд.

 

...Режу ковшик руками моими,
Невеликий – хотя б на глоток,
Не трудясь обозначивать имя,
Чтобы он прохудиться не мог.

 

1975

 

 

 

*  *  *

Не спится что-то, смерклось в поле,
Луна восходит на престол.
Открыл окно – и ветер воли
Крылатых сыплет мне на стол.

И, запоздавших подбирая,
Маня на свет, как мотыльков,
Ползёт куда-то в область рая

Автобус горсткой угольков.

И надо б спать – оно умнее, –
Хожу, пою, курю, свищу,
И ничего я не умею,
Но я нисколько не грущу.

 

Наверно, ждёт меня удача,
И что-то вдруг произойдёт,
И всю судьбу переиначу,
Как только солнышко взойдёт.

 

1975

 

 

*  *  *

 

Нине

 

Пойдём, сестра, борами спелыми,
Дышать прохладою земной.
Приснилась мне корзина с белыми,
И хорошо, что не зимой.

Они во мгле белели слитками
И пахли чащей и дождём:
Смолой, хвоинками, улитками
И берестой. Сестра, пойдем!

Где боль была – удаче вырасти.
Я в это верю, а пока
Там чудеса растут от сырости
И ждут ножа и кузовка.

Мы их домой доставим в целости,
Пусть будут нам в избе светить
Непересмотренные ценности,
Единственные, может быть.

Душа, теперь переболевшая,
Так поняла, что ей нужны
Сосняк, тропа повечеревшая
И милосердье тишины.

 

Пошли, мы родиной не бедные, –
Через мосток и по бугру.
...Уткну лицо в корзину с белыми
И с ними жизнь переберу.

 

1975

 

 

 

*  *  *

Село, село, светлы твои дома,

Пустеющие, словно закрома

К весенним дням. Ты скольких, перевозчик,

Увёз туда, где трубы в небеса

Вонзились, как железные леса,

Где странен заплутавшей птицы росчерк?

И расскажи мне, скольких ты назад

Вернул туда, где одичалый сад,

Где с каждой ночью всё тревожней грозы?

Старик молчит и достает «Прибой»,

Сидим и тихо курим под горой,

И слушаем другие с ним вопросы:

«Скажи мне, мама, это что – овёс?»

Но дама затрудняется с ответом...

Снеси, сынок, сей каверзный вопрос

Глухому старику на перевоз

Иль местным любознательным поэтам.

 

1977

 

 

 

Половодье

 

Было дело: меня,

Молодого, задорного, резвого.

Ночью вербной, сырой

От села половодьем отрезало.

И сказал я себе

Под пальбой ледоходною, пушечной:

Успокойся, ночуй –

Не добраться до церкви игрушечной.

Так бы всё ничего.

Но задумчиво, пристально, горестно

Край померкший смотрел на меня,

Человека из поезда.

Ты зачем же, село,

Не пускаешь к порогу заветному?

Без тебя мне везло,

Но вернулся к тебе, незаметному.

Я вернулся к тебе,

Я не предал тебя даже в помыслах, –

Мир ходил поглядеть –

И притопал с отхожего промысла.

Здесь я корни такие пустил.

Что прочнее не видели.

Эти корни в земле,

Это были когда-то родители.

Это мой там стоит

Поджидающий дом у пригорочка,

Там, где юность и детство

Шумят, как берёзка и елочка.

Сзади город, он дорог мне людом,

Вокзалами, кранами,

Он меня не сманил к себе

Славой, деньгой, ресторанами.

Отделён от него –

Хоть и цепкими держит поводьями –

Всеми-всеми твоими

В тревожных ночах половодьями.

 

...Так сидел и курил,
Обсыхал у какой-то колодины,
Сапоги утопил и нашёл
Ощущение Родины.

 

1976

 

 

 

*  *  *

 

Не отпустили за границу –
Печати важной не достал. –
Кричат беспаспортные птицы,
Почуяв близкий ледостав.

Теперь с попутною подводой

Туда, где ясени парят.

(И с обязательной заботой:

Мол, нашим да в калашный ряд.,.)

А я дивлюсь, как облетело
И побелело к ноябрю,
А я смеюсь – не в этом дело!
И за подвоз благодарю.

Вот нащеплю ножом лучину,
Откочевавших вспомню птиц
И брошу в печь мою кручину
По толкотне чужих столиц.

 

И прогуляюсь к черноталу
Тропинкой звонкой от крыльца.
...Которой мне всегда хватало,
Которой хватит до конца.

 

1976

 

 

*  *  *

 

По равнине – зябкие огни,
Что скрывают, дальние, они?
Костерок тургеневский вдали,
Катерок, уснувший на мели?
Или там простой фонарный столб?
Ну а вдруг – в избе накрытый стол,
Где за поздним ужином семья,
И посередине – это я!
Нет, один я в дверь мою войду,
По глазам ладонью проведу.
Кулаки на стол не разложу,
А лучиной печку разожгу,
Чтобы стать еще одним огнём –
Пусть гадает кто-нибудь о нём!

 

1975

 

 

 

Белые Колодези

 

«Деревня Белые Колодези», –
Расслышал я едва-едва,
И аж зажмурился – кололись так
Те светоносные слова.

Вокруг в ветрах и водах маялся,
Как и везде, гнилой апрель,
Вдали поскрипывал и кланялся
Колодец типа журавель.

И тут взгрустнулось мне – за тем ли я
Сошёл? – Не видно ничего.
Деревня с именем затейливым,
Ты не стесняешься его?!

 

Она стояла, предрассветная,
Бралась, зевая, за дела
И, затаив своё, заветное,
Большого солнышка ждала.

Ну а оно, ещё неспелое,
Таилось где-то далеко,
Но через хмурь в колодцы белые
С небес стекало молоко.

Туман над полем космы свешивал,
Потел смолой медовый сруб,
И ввысь текли такие снежные
Дымы из всех колодцев-труб.

Спасибо, предок мой удачливый,
За эти знобкие слова,

За то, что день переиначил ты,

И стала музыка права.

Да, это имя – настоящее,
И за твоей водой живой
Позволь спускать ведро просящее,
Земля, в Колодезь Белый твой.

 

Ведь он, Колодезь слов немереный,
Такой, что холодно в висках...
А я нести их буду бережно,
Ни капельки не расплескав.

 

1974

 

 

*  *  *

 

Покормите птиц зимой –
Всю крылатую Россию,
Жадных, славных, желтых, синих
Чечевицей, коноплёй.

Покормите их за то,
Что не за харчи остались,
Что над белым распластались
Яркой россыпью цветов.

Не забудьте вешних птиц,
Покаянных эмигрантов,
Пусть за то, что мы им рады,
За сиянье наших лиц.

 

За погоду на дворе,
За весенний воздух гулкий,
За скворечник на заре –
Музыкальную шкатулку.

 

1974

 

 

*  *  *

 

Владиславу Бахревскому

 

Умер дед без болезней и муки,
Помню, тёплые лили дожди.
В первый раз успокоились руки
И уютно легли на груди.

Умер так незаметно и просто,
И лежал так от смерти далёк –
Словно выправил новую косу,
Или поле вспахал и прилёг.

Постояв на кладбищенской сыри,
Помянуть потянулись мы в дом.
Ничего не нарушилось в мире,
Всё проходит своим чередом.

В окна смотрит такое же лето,
Так же тёпел ромашковый снег,
Незаметно прошёл для планеты
Небольшой человеческий век.

Просто липа в саду б не шумела,
В ней не слышались птиц голоса,

Да без деда война бы гремела,
Может, лишних каких полчаса.

 

Не стояли б хорошие внуки
На пороге большого пути...
Умер дед без болезней и муки,
Помню, тёплые лили дожди.

 

1969

 

 

 

*  *  *

 

Где свет сиял мертво,
Читали и скучали,
Запел мужик – в метро! –
От счастья ль, от печали?

Он права не просил
На самовыраженье,
Но пел, не голосил.
Хоть было искушенье.

Москву не удивишь,
И он, не удивляя,
Пел, как шумит камыш,
Мчит тройка почтовая.

Он пел, облокотись
На чемодан фанерный...
Вот вздернула, косясь,
Гражданка профиль нервный,

 

А ей бы потерпеть,
Пусть он ей как заплата...
Табличек нет «не петь»,
Табличек нет «не плакать».

 

1975

 

 

 

Старый и малый

 

Это бывает часто:
Старый и малый дружат.
Что их соединяет?
Вижу, они с утра
До ночи неразлучны.
Малому старый нужен:
Он как залог – округа
Так же добра и мудра.

Старого годы горбят,
Хочет или не хочет,
Мир его словно вылинял
И продолжает линять.
Старому малый нужен
Как голубой звоночек,
Вечно напоминающий:
Миру не умирать.

Ноги у них обоих
Слабы и непослушны,
Глаза у них у обоих
Выцветшей синевы.
Детство и старость дружат,
Им не бывает скучно
В гостях у шмелей сердитых.
Ласточек и травы.

 

Дома опять уборка,
Дома их ждут не очень.
За руки взявшись, уходят
В поле смотреть сенцо.

...Движется в древних липах,
По юному клеверочку
Великой цепочки жизни
Несомкнутое кольцо.

 

1968

 

 

*  *  *

 

Вся родня с пчелой была в союзе.
В эту цветом щедрую весну
Обучи и ты меня, дедуся,
Древнему, как сказка, ремеслу.

Я хочу гудящий рыжий ветер
Выпускать движением руки,
Чутким музыкантом на рассвете
Звонкие настраивать летки.

Там, за речкой, таволга клубится,
Там, на взгорьях, вянет резеда –
Ты не станешь на меня сердиться,
Я шалить не буду никогда.

Буду слушать я твои советы,
Понимать с полслова и без слов,
Я с тобой узнаю тайны лета,
Разговоры ветра и цветов.

Козни молочая и осота,

Грусть кипрея, думы василька,
Вместе мы с тобой порежем соты
В чашку из сухого липняка.

 

Вьюга, а у нас запахнет Русью –
Знойною, полуденной, лесной...
Так скорей открой ты мне, дедуся,
Древнее, как сказка, ремесло.

 

1969

 

 

 

*  *  *

 

Вот и снова тебя победили
Поезда. Ты проснулся, ничей,
Оттого, что тебя разбудили
Отсыревшие крики грачей.

Три часа до рассвета осталось,
Ты промок и продрог до костей:
И старуха пустить отказалась,
И гостинице не до гостей.

И когда ещё сон подберется
К той скамейке твоей на углу!
Так натягивай до подбородка
На себя августовскую мглу.

Ничего, ещё можно скитаться,
На пустых полустанках сходить,
Незнакомым местам улыбаться,
Кепкой воду из озера пить.

 

Думать: все ещё только в начале,
Можно жизнь, как и надо, прожить, -
Пусть не с теми – с другими грачами
Дом построить и песню сложить.

 

1975

 

 

Из письма в институт

За окном просёлок хмурый
Да кротами взрытый луг,
Я – полпред литературы
На пятнадцать вёрст вокруг.

Много теми, много лесу,
Все трудней приходят дни,
А в дипломе что там весу –
Только корочки одни!

 

И девчонка (вы учтите),
Лишь под вечер свет включу:
«Выходи, – кричит, – учитель,
Целоваться научу!»

 

1973

 

 

*  * *

 

Пусть придёт потоп
Или смертный вихрь,
Пусть сама потом
Ты забудешь их –

Не на трёх китах,
Не на трёх слонах,
Мир стоит на трёх
На твоих словах.

Тихо спела дверь,
Ты ушла к утру –
Знаю, что теперь

Нищим не умру.

Я слезами твердь
Больше не кроплю,
Не страшна мне смерть,
Если я люблю.

 

Тверди нет прочней
Под моей судьбой,
Чем среди ночей
Слабый голос твой.

 

1974

 

 

 

*  *  *

Вспомню я, вспомню далёкое, хрупкое:
Непогодь, сани, солому дворов.
Кроет зима то дождями, то крупкою
Шесть кубометров учительских дров.

Снятся болельщики полю футбольному,
Снятся кувшинки замерзшей реке,
Ходит техничка по дворику школьному
С даром Валдая в озябшей руке.

Дальше – привычное дело артельное:
Падают кляксы и крошится мел,
Тянется в форточку небо кудельное.
Я восхищаться тогда не умел.

Просто под этой ненастной понёвою
Многого я у судьбы не просил,
Были мне счастьем стволы окунёвые
Пахнущим тающим снегом осин.

 

Трудно вбивали в нас чувство прекрасного,
Только само прорастало оно
Даром Валдая ли, строчкой Некрасова,
Низким ли небом – не всё ли равно.

 

1983

 

 

 

Сельская учительница

В магазине тюль давали
И стиральный порошок,
С дисциплиной и с дровами
Тоже, в общем, хорошо.

Дремлют убранные грядки,
В чистой комнатке уют.

 

А чумазые тетрадки
Замуж выйти не дают.

 

1983

 

 

 

*  *  *

Оттаяли зимние тайны,
Нездешние, лунные сны,
Брожу одинокий, случайный
Среди откровений весны.

Шатаюсь, нечаянно грешен,
Шатаюсь, отчаянно рад

За заячий каждый орешек,
Оброненный зиму назад.

За этот кусток краснотала,
За летнюю нашу тропу,
Которая нас ожидала
В невечном хрустальном гробу.

Я верил, что так и бывает,
Я верил, что это не смерть,

Что все нам весной возвращает
Холодная белая твердь.

 

И там, где у просеки зыбко
Тумана висит кисея,
Сияет подснежник – улыбка
Оттаявшая твоя.

 

1973

 

 

 

*  *  *

 

Алине

 

Выходи за меня, прогони горе-горюшко,
Пусть житье моё не калачи.
Выходи, два полена не гаснут и в полюшке,
А одно не горит и в печи.

Вместе счастью аукнем – оно и откликнется,
На два голоса всё же звончей.
Гости будут, а мать молодеть тихо примется,
Да и можно ли все перечесть.

 

Ты почти что моя, а – насмешками колешься
У насмешниц-подруг в поводу.
Два кольца не кольчуга, но все-таки кое-что;
Выходи за меня, на моих дней орду.

 

1974

 

 

 

*  *  *

Вырастет сынок в лесной глуши
И попросит: – Сказку расскажи! –
И примолкнет на руке отцовой,
Нос в плечо уткнёт – и ни гу-гу.
...Расскажу про девятивенцовый
Домик, подраставший на лугу.
А ещё про ежика с ежихой,
Воровавших листья у окна
В час, когда тишайшей сторожихой
В чёрных липах прячется луна.
О холмах предутренней побелки,
О синичьей песенке в саду,
И о бабке с дедом, и о белке
С яблоком заржавленным во рту.
И о снах обшарпанных салазок.
Долгих снах из снеговой пыльцы...
Сказки были, много было сказок,
Но у всех печальные концы.
Потому, конечно, я примолкну
И, вздохнув чуток, наверняка
Расскажу про зайца и про волка
Или про Ивана-дурака.

 

1977

 

 

 

*  *  *

 

Этот город твой, навеки твой,
Твой там белый дождь на мостовой,
Продавец газет, забор, собор,
Поездов полночный разговор.

Ни шуметь нельзя здесь, ни сорить,
Можно только жадно закурить
И уехать в длинные года,
В прочие, чужие, города.

 

1974

 

 

 

*  *  *

Время лечит? Время, не лечи!
Что со мною будет, с исцелённым?
Позабуду горя плеск солёный
И обиды жаркие лучи.

Нет, уж пусть останется как горб,
Пусть со мною днюет и ночует,
И само терзает и врачует
Прошлое, которым нищ и горд.

 

1973

 

 

*  *  *

Друг мой то же, что все, говорил,
Друг мой старое зелье варил:
Все забудется наверняка,
Перемелется – будет мука.

Только стань осторожным, умелым,
Пусть не душу – так быт изменя.
...Перепачкал я волосы белым,
Видно, мельник плохой из меня.

 

1977

 

 

 

*  *  *

Нам нечего сказать друг другу,
Приехал друг – и мы молчим,
И время, сжатое упруго,
Пружинит между мной и ним.

Не вышло с детством разговора,
Прощай, пои своих коней!
Года смятенья и раздора
Теперь мне ближе и больней.

Ты не обидишься, я знаю,
Ведь там, на светлом берегу,
Не разберёшь ты, чем я занят,
А я припомнить не могу,

Когда мы потерялись оба,
С кем ты рыбачишь и пасёшь?
Но в миг отчаянья и злобы
Ещё не раз меня спасёшь.

 

1976

 

 

 

*  *  *

 

Чумаза, обтрёпана и весела,
Рассыпалась рота у края села.

Автобусов ждут и негромко поют
Шестнадцать убитых в недавнем бою.

Сидят, обметая ромашковый сор,
И съёмкой доволен седой режиссер.

Даст Бог, отразит, словно тучу в пруду,
Большое искусство большую беду.

На улице пусто, от пыли бело –
Живет сенокосом степное село.

В избу постучался, плечист и усат,
Актер, а сейчас – по работе – солдат.

 

И вышла старуха и села без сил,
Когда он устало воды попросил.

 

1977

 

 

 

*  *  *

Кого-то локтём саданули,
Кого-то корзиной пригнули,
А кто-то орал просто так.
И был я почти что с приветом
В предпраздничном поезде этом –
Мечтал о постели, чудак.
Была поговорка уместна –
И яблоко б тут не пролезло,
Но вот вместо яблока, вдруг,
Заранее взгляд притушивший,
Из тамбура выглянул нищий,
Рукой очертил себе круг.
Здоровье его распирало,
Он был подозрительный малый,
Притом нетипичный у нас,
И только рука из пластмассы,
Пытаясь разжалобить массы,
На свет появилась тотчас.
На парня не слишком-то взъелись:
Ни места, ни хлеба, ни зрелищ,
А тут – есть на что посмотреть.
Но дело его безнадёжно!
...Зачем же кругом осторожно
В карманах зазвякала медь.
И что же у публики пёстрой
Схохмить не нашлось ничего?
Наверно, за: «Братья и сёстры!»,
За: «Братья и сёстры» – его.

 

1975

 

 

 

*  *  *

 

В крупноблочном этаж уместил полдеревни,
Полдеревни глядит сверху вниз на деревья.

И приезжим не раз еще в жизни приснится,
Как у них под подошвами плавают птицы,

Привыкают с авоськой ходить за картошкой,
Отвыкают от Федьки слепого с гармошкой.

Ждут, как прежде, с утра о погоде вестей,
Забывают в «глазок» посмотреть на гостей.

А вчера о покосе приснился им сон,
Это, утром постриженный, вянул газон.

 

1977

 

 

 

Милые тени

 

 

 

Ночь поэзии

В глухую тьму, почти что дед,
Иду, не знам во что одет,
По доннику, пырею –
Стихами Космос грею.

 

И тихо, из небытия,
На рифмы сходятся друзья,
Что жили праздно, бражно,
Но ярко и отважно.

За них у губ держу внаклон
Тот утешительный плакон,
Что взял я у Лескова,
И Космос грею снова.

Для них мне кто-то удружил
И с детства в голову вложил
Компьютерную память –
Чтоб так их не оставить.

Пусть прозвучат, хотя б во мгле,
Пусть погуляют по земле
У донника, пырея,
У дольника, хорея.

А я ценю, почти что дед,
Что обживается тот свет,
И все пустынней этот,
И грусть глушу, держа внаклон

Тот утешительный плакон,
Хоть это и не метод.

 

2002

 

 

 

На смерть Юрия Кузнецова

 

1

 

На Отчизну тяжкая пала темь,
Прах и пепел, и стужа теперь в груди.
Вот вам, русские люди, и Юрьев день –
На четыре стороны можно идти.

Никуда не пойду я, тоской томим,
Потому что русской души оплот
Здесь остался, здесь, утверждённый им
Камень духа, кремень среди болот.

Кто поднимет выпавший светлый стяг,
Перельёт народу живую кровь?
Позвонки роняет его костяк,
Злоба дня ликует, скорбит любовь.

Иль небесной битве исхода нет?
Божьей рати надёжнее будет с ним?
Вот и призван Юрий, как Пересвет,
От речных излук, от земных равнин.

 

2

 

Есть выродки, а есть народ,
И выродков бывает больше.
Как хочется наоборот!
Да не сбывается – о Боже!

Поэт в гробу. Уже почат
День русской скорби и печали,
И дружно выродки молчат,
Как о живом они молчали.

Нет, он об этом не грустит,
Над ним, от горя изнывая,
О том, что жив он, шелестит
Густая поросль корневая.

И вижу я: есть что-то в ней
От светлых стрел в тугом колчане.
Поэта голос всё слышней,
И всё безумнее молчанье.

 

2004

Памяти Алексея Решетова

Еду-еду я к поэту,
О поэте фильм снимать*,
К Лёше Решетову еду –
Это надо понимать!

Лёша Решетов хороший,
Сведенье из первых рук,
Он душой своей продрогшей
Согревает всех вокруг.

И чтоб зябнул он не очень,
Чтоб забыл на час грустить,
В цветень, липень или сочень
Надо Лёшу навестить.

Духом скорбен, телом тонок,
Что ж, хвалить его – вотще!
Он Акакия потомок
Церетели! И вообще...

Он кровей грузинских, царских,
Только это пустяки, –

Малахитовые цацки
Его нежные стихи!

Там от горестно прожитой
Жизни с солью и тоской
Из протравленных прожилок
Лёг рисунок. Да какой!

Видно, рядом, свет не застя,
От призвания сутул,
Ему сам Данила-мастер
Главное перешепнул.

 

Еду-еду я к поэту,

О поэте фильм снимать,
К Леше Решетову еду, –
Это надо понимать!

Загляделись в заоконье,
Оборвали спор пустой
Стихотворец, вор в законе
И священник молодой.

Отвлекла и глаз, и ухо
Небывалая досель
Помонгольская разруха,
Лик истерзанных земель.

Поезд мелет без умолку:
Всех, мол, вас перевезу
Через реку. Всех: и волка,
И капусту, и козу.

Поезд едет с разговором,
А платформу встретит – в крик!
Вор Прокудиным Егором
Показался мне на миг.

Еду-еду я к поэту,
О поэте фильм снимать,
К Леше Решетову еду, –
Это надо понимать!

 

И звенит, как окаянный,

Ошалелый, чумовой
Подстаканник оловянный.
Бубенец поддужный мой.

 

1990

 

* Автор стихотворения принимал

участие в съёмках фильма

об А. Решетове.

 

 

Песня

Г. Касмьишну

Запахнет вечер мокрой глиной.
Темно в душе. Но потерпи –
Затянет песню друг старинный
О чёрном вороне в степи.

Взойдёт, глазами мглу покинет,
Не замечая никого,
И все стаканы опрокинет,
И вдруг добьётся своего.

Поставит песню над деревней
На два напрягшихся крыла,
И встрепенется отзвук древний,
И воспарит глухая мгла.

И жизнь дешёвкой обернется,
И вздорожает жизнь к концу,
Как будто с песней оборвётся.
И всё. И слёзы по лицу.

 

1980

 

 

 

*  *  *

 

Н. Старшинову

Я люблю твой изломанный почерк –
Разобрать его трудно сперва.
Научи погибать между строчек,
Воскрешающих веру в слова.

Вот опять ты кого-то спасаешь,
Телеграммы, как хлеб, раздаёшь,
И озябшие пальцы кусаешь,
И равнинные песни поёшь.

И воюешь с подругой-проформой –
Тенью самых лучистых идей.
Это станет когда-нибудь нормой
В общежитии новых людей.

Не оставь эту землю до срока,
Не погасни, как вечер в окне.
Я люблю тебя так одиноко,
От влюблённой толпы в стороне.

 

1986

 

 

*  *  *

 

А. Р.

 

Я мчался в пермские края
В вагоне из металла,
От соловья до соловья
Секунда пролетала.

 

Фабричный дым – секундный бред,
Я тёр виски, и властно
Болотных запахов букет
В моё окно врывался.

Стонала ночь, я тёр виски,
И длился на мгновенье
Тот промежуток – от тоски
И до благоговенья.

 

1999

 

 

 

Памяти Николая Глазкова

Неразлучны Глазков и апрель
В той поездке, смешной и хорошей,
И весенний Владимир оплечь
При усмешке своей скоморошьей.

Были родственны город и он,
И на Тракторном, в самом начале,
Я боялся за прочность колонн –
Так глазковские шутки встречали.

А когда не припомнил он строк –
В бороде, меж ладоней зажатой,
Как Хоттабыч, нашел волосок,
Дёрг! – и вновь чудеса продолжались.

И, мужицкой ухваткой хорош,
Был он – видел я – чем-то и в чем-то
Не на Воланда ликом похож,
А на мудрого русского чёрта.

Был в нём тихий застенчивый свет,
Та печать непритворного детства,
От которой и в семьдесят лет
В седину и в морщины не деться.

...Снова светится в Клязьме вода,
Снова вечное время струится.
Как на клязьминской круче, тогда,
Мне к живому бы вам обратиться.

Вы любили Сибирь и кино,
И застолья вам были по нраву, –
Крепко дружат стихи и вино –
Две похожих российских отравы.

Вы на славу потешили Русь,
Так немало сморозить смогли вы,
Что, припомнив, опять улыбнусь
На неправдашней вашей могиле.

 

1981

 

 

 

*  *  *

Памяти А. Передреева

Когда по солнышку, по кругу,
Стихи читали мы друг другу –
Сторонний зритель замечал:
Один закончит чтенье – дружно
Его похвалят. Это нужно,
Чтоб поскорее замолчал.
Всяк про себя своё бормочет,
Ища свой наповальный стих,
Дождется, встанет – и отмочит
В забавном обществе глухих.
...А лучший уплывает первым
По лапкам ёлочным во тьму,
И ход соперничества прерван,
Весь слух – молчавшему, ему.
Высказывайся, человече!
Не унывай, настал твой срок.

Пусть на минутку, не навечно,
Но молкнет глухариный ток.

 

1987

 

 

В зимней тайге

И. Жданову

Шёл человек, ходок неважный,
Он к людям выбраться хотел,
А той порою ветер влажный
Тайгу в тяжёлый лёд одел.

Под мышками ладони грея,
Он в рай забрался без ключей!
Да, грянул праздник, но скорее
Для сверхпресыщенных очей.

Угадывай попеременно
То, что ты видел на земле:
Вот храм,

А может, копны сена
Иль стекла битые в золе?

Лик милосердья ли, презренья –

На выбор всё тебе дано,

Лишь чуть изменишь

Угол зренья

Иль точку зренья – все равно.

Да, всё достойно изумленья,
Как тайный каменный цветок,
Где форм разъятье и сцепленье,
Мерцание и переток.

Но треск потряс глухие дали!
Копилась исподволь беда,
И – рушиться деревья стали
Под грузом инея и льда.

Моля, стеная и взывая
В твоих объятиях, зима,
Рвалась, дробилась плоть живая!
И человек сошел с ума.

Трясясь от множественных громов,

Тайге шептал он:

«Отпусти...»

Среди открытых переломов

Сырой березовой кости.

...Он всё же выбрался к жилищам,

И будем ли пенять ему,

Что в жизни

И в искусстве ищет

Тепла – по сердцу своему?

 

И говорит, волнуясь странно

И тыча в старые тома,

Что только это – безобманно!

И вряд ли он сошёл с ума.

 

1987

 

 

 

*  *  *

 

Ивану Слепнёву

Ресторан писательского клуба,
Витражами забрано окно.
Здесь читать стихи, конечно, глупо –
С этим здесь покончено давно.

Если в сердце детская обида
Иль иное горькое в груди,
Ты сюда, где делят рынки сбыта,
Отдыхать душой не приходи.

Бес там с их дремучими делами...

Но – Ивана вижу я в углу.

– Как ты, Ваня?

– Завтра еду к маме! –

Кулаком по скользкому столу!

Износил он три матросских робы,
Два номенклатурных пиджака.
Я люблю балбесов высшей пробы,
Я люблю Ивана-моряка.

Принимаю Ванино известье
С толикой сомнения теперь;
Ведь и год назад, на этом месте,
Ваня ехал к мачехе, под Тверь.

У него есть мачеха. Под Тверью.
Только, покидая пёстрый зал,
Год назад Иван ошибся дверью
И опять на палубу попал.

Он в пустой стакан глядит устало,
Гневно отметая мой вопрос, –