КНИГА СТИХОТВОРЕНИЙ ПОЭТА НИКОЛАЯ ФЕДОРОВИЧА ДМИТРИЕВА

 

 «ТРИ МИЛЛИАРДА СЕКУНД»

 

 

ОТ АВТОРА

 

 

Выступали где-то на Орловщине со стихами. Публика реагировала вяло. Хорошо слушала только одна женщина. После выступления направилась к нам. – Ей худо, - сказал я другу-поэту. – Думаешь? – Уверен.

И правда. Благодарила за стихи, сбивчиво рассказала, что приехала сюда с Алтая, еще не прижилась, тоскует о родине. Это типичный случай: к поэзии тянутся, как правило, те у кого темно на душе, и одна из ее задач – упредить наступление безысходности. Об этом хорошо сказал Алексей Решетов: «Хочу, чтоб моя невеселая чаша была бы чуть-чуть тяжелее, чем ваша». Самые грустные, вроде бы «тупиковые» стихи лечат уже тем, что  н а з ы в а ю т  страшное и тем самым берут на себя часть тяжести.  Сейчас в современную поэзию напролом лезут информатика, игра, украшательство, всевозможные изыски. Возможно, и это нужно. Как и эпикурейские мотивы, и юмор. Важно, чтобы не было раздавлено живое, пульсирующее.

У меня в этой книге есть стихотворение о человеке, заблудившемся морозным утром в тайге. Неожиданно подул теплый ветер, и деревья на глазах начали обрастать льдом. Человек остолбенел от невероятной игры света, от тысячи миражей; он забыл, что ищет. Один образ наслаивался на другой, одна цветовая метафора – на другую. Но вдруг в полной тишине деревья стали рушиться. Мертвая красота раздавила живое. В этой притче, взятой из жизни, мне видится многое.

В то же время уважаю поэтов с богатым воображением. Мои же стихи в большинстве своем – от биографии. Когда пишу стихотворение (неважно, какого характера), всегда держу перед глазами знакомый луг, опушку, речку. Это незаметно помогает, не позволяет сбиться с тропы, как ночью не давали заблудиться заросли пижмы, указывая запахом дорогу от станции.

 

 Николай Дмитриев                

 

                    I

 

 

ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ

 

 

Мы пришли со слезами восторга,

Мы сломали замшелую дверь,

Мы с тобой обращались жестоко,

Но ошибку исправим теперь.

 

Ты забудь ожидания муки, -

И замок, и засов, и крючок,

Опирайся о верные руки,

Здравый Смысл,

Выходи, мужичок.

 

Посмотри, как у стен заточенья

Издыхают, тебе не простив,

Совы зоркие ложных  учений,

Псы цепные тупых директив.

 

И теперь не хворай и не старься,

Будь к великой работе готов.

Но постой…

Как живым ты остался

Меж картофельных бледных ростков?!

 

- Правда,

Воздух подвала мне труден,

Но задолго до этого дня

То Шукшин,

                       то Белов,

                                        то Распутин

Подышать выводили меня.

 

Да, мне сумрак безвременья вреден,

Но сломить меня вряд ли б смогли,

Ведь улыбчивый Мальцев Терентий

Мне показывал силу земли.

 

Мне отличные люди служили,

Не дрожа за свое житие.

И на шее Абрамова жилы

Набухали во имя мое.

 

Я на Родине узником не был,

Потому что их строй не редел,

Потому что на них, а не в небо

Я с великой

                      надеждой

                                         глядел.

 

 

*     *     *

 

Тонкий лирик побывал в Чернобыле,

Где о землю яблоки стучат,

Где не говорят: «Еще бы побыли», -

А: «Пора домой!» - гостям кричат.

 

Где глядят глазами отрешенными

Избы. И по правде, наяву

Травушку хоронят зараженную,

Анекдоты, землю и листву.

 

Где со ртом захлопнутым – удобнее,

Где от тех невидимых лучей,

Словно в Сен-Симоновой Утопии,

На сто верст не сыщешь сволочей.

 

Лирик что-то там черкал на листике,

Больше так, для виду, ибо он

Музу охранял от публицистики,

Четко понимая, в чем силен.

 

В тяжком небе никакого проблеска.

Бог не выдаст, сэр Рентген не съест, -

Вот и покидает край чернобыльский

Теплоходик «Двадцать пятый съезд».

 

Отдыхай, душа, среди зеленого…

Но рванулся, хоть и был далек,

К стержню из графита раскаленного

Карандашный легкий грифелек.

 

Но очнуться сердцу – не заказано! –

С дольним горем породнить судьбу.

…Та земля в одно с душой завязана,

Как царевна, спящая в гробу.

 

Все уже иною мерой мерится,

Петь ли вновь тоску смешных пропаж?

 

Он глядит, как новым светом светится

Все, чего коснулся карандаш.

 

 

РЫБИНСКОЕ ВОДОХРАНИЛИЩЕ.

РАДУНИЦА

 

Я о сущем рассказывал просто,

Никаких я химер не творил.

Но послушай: над тишью погоста

Человек одиноко парил.

 

Поманила могилка родная,

Он спустился в слоистую ночь,

Хоть извечная тяга земная

Не смогла ему в этом помочь.

 

Посидел, помянул – ну и ладно.

И взлетел.

А разгадка – вот тут:

Дело в том, что баллон акваланга

На пятнадцать рассчитан минут.

 

Что хочу я?

Чтоб к маме по стежке

Он спешил через поле и лес,

А не так – в лягушачьей одежке

С непонятных спускался небес.

 

Я хочу, чтоб из водной темницы

Выйти к небу просторы могли.

…Как нам дышится, как еще спится

Рядом с горем родимой земли!

 

 

      ЭЛЕГИЯ

 

Я прожил, видимо, немало:

В моей родимой стороне

Березу буря поломала –

Ту, что сажали не при мне.

 

А храм я помню белым-белым,

Но посыпался и он

Под непрерывным артобстрелом

Атеистических времен.

 

Лишь неизменно, год за годом,

О, грустно в тишине ночной

Разит под выщербленным сводом

Сырой сиренью и мочой!

 

Но все ж спасибо сельской ночке,

Хоть редки огоньки жилищ,

Что светят, словно уголечки

Полузатоптанных кострищ.

 

Сжимая памяти осколок,

Все грани острые его,

Брожу, печальный археолог,

По дну раскопа своего.

 

…Что ж ожидать от человека! –

И я ветшаю между тем,

Как храм семнадцатого века,

Не охраняемый никем.

 

И в мире вечного движенья

Одно, как лист перед травой,

Встает больное утешенье –

Что это все уйдет со мной.

 

 

КОСМИЧЕСКИЙ ПОЛЕТ

 

Мы любим космонавтов наших,

Они не по Тверской-Ямской

Летят. Но путь их тяжкий скрашен

Великой ласкою людской.

 

Тоска раскрытых бездн – отрава,

Но им, причастным небесам,

Высоцкий пел и Окуджава,

И развлекал их Райкин сам.

 

И оттого, что сердце просит

Домашних милых новостей,

Им на орбиту почту возят

Сто миллионов лошадей.

 

Все это справедливо очень –

Я тут нисколько не ворчу.

…Но об одном из одиночеств

Сегодня рассказать хочу.

 

Все вижу старую соседку,

Она жила совсем одна

И выносила табуретку

К тропинке пыльной у окна.

 

Печально и простоволосо

Сидела там.

- На кой, мол, ляд, -

Какой-нибудь прохожий косо

Бросал недоуменный взгляд.

 

А ей и этого довольно,

Она уже опять жива.

Врастала в землю колокольня,

Тянулись к звездам дерева.

 

И медленно вокруг светила

Земля круги свои чертила.

 

Упала сгнившая скворечня,

Зарос березой огород,

А солнце двигалось беспечно

Вокруг чего-то в свой черед.

 

И ей пришлось одной, без слова,

Уйти через немного лет

Из одиночества мирского

Туда, чему названья нет.

 

Тот образ в памяти остался,

Кто одиноко жил – поймет,

Как нелегко он ей давался,

Ее   к о с м и ч е с к и й   п о л е т.

 

 

КИСЛОТНЫЙ ДОЖДЬ

 

Ты ведь любишь ненастное небо!

Что ж ты в ужасе руки простер? –

Это кубок веселая Геба

Проливает на вольный простор…

 

Зашипел известняк по откосам,

Перекатами – стон по лесам.

Нелегки небывалые слезы,

Водка царская царским глазам?

 

Неужели и впрямь в эмпиреях,

В тех местах, куда век не залезть,

За подругу, зеленую Гею,

Приготовлена женская месть?

 

Или, мучась,

Своими руками, -

Чтобы совестью впредь не уснуть, -

Сам решил за ее поруганье

На себя кислотою плеснуть?

 

 

*     *     *

 

Двадцатый век. А год – тридцать седьмой.

Мир болен смертной пушкинской зимой.

 

Гремит повсюду с юбилейной новью:

«Не смоете всей вашей черной кровью».

 

И тут же в вязкой сталинской ночи

Поэтов убивают палачи.

 

И крови той – на десять черных речек.

Ты это помнишь, винтик-человечек?

 

История – спираль. Но как жесток

Вот этот завершившейся виток…

 

 

 *     *     *

 

                                                     Голубая родина Фирдуси…

                                                                                   С. Есенин

 

Ко мне постучалась удача.

Что поздно – не стал я корить,

Но дверь отворял, чуть не плача:

Не знаю, о чем говорить.

 

Начать о погоде? Но светлым

Сей вечер назвать не берусь:

То ливнем одарит, то ветром,

То градом осенняя Русь.

 

О музыке молвить пространно?

Но слышу: тоскует душа

В бамбуковой роще органа,

Всесветной тревогой дыша.

 

Политика? Это полезно.

Но снова, в который уж раз

Возникнет знакомая бездна

С тупым отрицанием нас.

 

О гостья! В твоем это вкусе?

Твоя ли мечта и судьба?

Ведь даже отчизна Фирдуси

Сейчас от стрельбы голуба.

 

Ты шла по метели, по теми…

Я сам ведь жалею – не плачь! –

Что нынче не лучшее время

Для милых отдельных удач.

 

 

3 000 000 000 СЕКУНД

 

Мы живем на Земле

В среднем три миллиарда секунд.

Так на что их пустить?

Сосчитать населенье Китая?

Я снежинки ловил,

А очнулся – дождинки секут,

И листва молодая

Шумит, надо мной увядая.

 

Я докладчика слушал,

Он, душу закрыв на засов,

Упивался пустой и узорной

Вступительной речью,

А вокруг умирали

Ряды «человеко-часов»,

Вспоминай, человек,

Назначенье свое человечье!

 

Убиение времени!

Разве я все назову? –

Здесь и сотый тупик

В лабиринтах бумажного ада,

И мираж розоватый,

Рождающий сон наяву,

И доклад для оклада,

Где нету ни склада, ни лада.

 

Воры времени!

Трудно вас выявить, взять под арест.

Кто возьмет?

Отыскать безгреховных непросто, не скоро.

…Вот и сам я тащу

То рутины, то праздности крест,

Золотинки секунд

Отряхая подобием сора.

 

Но себе говорю я,

Себя вызывая на суд

За пустышки недель

И за месяцев нищих пустяшки:

«Мы живем на Земле

В среднем три миллиарда секунд!»

Вот я это сказал –

И отщелкнулись

                             счетов

                                         костяшки.

 

 

УМЕНЬЕ ЖИТЬ

 

Хор, преимущественно женский,

(Ты помнишь?)

Пел со всех сторон

С неописуемым блаженством:

«Смотри, как жить умеет он!

 

Смотри: билеты на премьеру,

Смотри: гараж,

Смотри: меха!

Грешки? И пусть. Он знает меру.

Тот без греха, кто вхож в верха!»

 

Нам – стоит! – всякую заразу

Из лет недавних ворошить,

Нам – надо! – помнить эту фразу:

«Умеет жить…Умеет жить!»

 

…Но грянул суд.

Земной, короткий.

Зал переполненный гудит.

И вот уже поникший, кроткий

Он за барьерчиком сидит.

 

О высшей мере молвят слово,

На грозных фактах точат меч

(Ни бога в зале, ни Толстого),

Но не об этом нынче речь.

 

А речь о том, что

Жалкий очень,

Затылок у него дрожит.

 

Он больше всех сегодня хочет,

Но, видно,  н е   с у м е е т   ж и т ь…

 

 

В ГОРАХ

 

Мы в горы медленно въезжали,

Вилась дорога, как лоза,

И дружно женщины визжали,

Когда визжали тормоза.

 

Не повезло мне на соседа,

Я был соседством удручен,

И на тоскливую беседу

О всяком-разном обречен.

 

Хихикал он: «Мы начитались!

Да чем же так велик Кавказ?»

А горы только начинались,

Как бы шепча: «Сейчас, сейчас…»

 

И за скалой вишнево-серой

Возник подоблачный колосс,

Не нашей мереная мерой

Открылась пропасть у колес.

 

И стих сосед,

Но не от страха –

От оскорбления скорей, -

От планетарного размаха

И от ничтожности своей.

 

Глядеть он попытался строго

Сквозь пыль дорожного стекла,

Но ресторанная изжога

Его помалу развлекла.

 

Поведал вдруг шофер некстати,

Направив зеркальце на нас,

Что рухнул в пропасть на закате

Здесь грузовик в недобрый час.

 

У края сгрудились шоферы

И среди них один чудак:

- За что? – кричал.

Но это ж – горы!

А ни за что. А просто так.

 

Рассказывал шофер умело,

Чтоб ехать было веселей?

Чтоб это «просто так» смотрело

Со всех сторон, из всех щелей?

 

- Была машина та военной…

Сосед очнулся, молвил он:

- А смерть, конечно, не мгновенной –

Здесь отрицательный уклон.

 

А значит, в невесомой сини

Пришлось секунд примерно пять

Ребятам бедным в той кабине,

Как божьим ангелам летать.

 

Он где-то занял духа прочность,

Хоть голос чуточку дрожал.

За эту жуть,

За эту точность

Я вдруг его зауважал.

 

А после, в облаке ходячем,

Уйдя в работу с головой,

Мы наш автобусик незрячий

Толкали под моторный вой.

 

- Как ты живешь?

Чем вы живете?

Кто смеет смертью нам грозить,

Комки пульсирующей плоти? –

Хотелось каждого спросить.

 

Упрямо и необычайно.

Толкаем вдаль свои огни.

Что горы нам?

Мы сами – тайна.

Мы – тайна больше, чем они.

 

 

*     *     *

 

В желтых сумерках липа цветет,

Запах вязкий дыханье спирает,

И привычная дума придет:

Кто-нибудь в эту ночь умирает.

 

И под звон комариный, под стон

Коростелей, цикад и лягушек

Перед бездной – что чувствует он

Над издевкой лекарств и подушек?

 

Что природа творит? Забытье?

Пышны проводы в сырость и стылость!

Этот вечер – жестокость ее

Или вера, и тайна, и милость?

 

Вера в то, что за той пеленой,

За прощальною гранью суровой

Сон привидится в вечность длиной

О Земле –

                  золотой и лиловой.

 

 

*     *     *

 

Верю оптимистам-старикам,

Тем, во мглу готовым окунуться,

Посохом легонько оттолкнуться –

И уплыть к неведомым брегам.

 

Не усам обвисшим, не плечам,

Не пергаментному быту верю, -

Верю их восторженным речам –

Не высокомерю.

 

Их улыбка – на краю! – странна,

Но, конечно, им виднее, старым,

Чашу жизни выпившим.

Недаром

Дальнозоркость старости дана.

 

Мнится мне:

Они, пронзая даль,

На черте последней, на пределе

Впереди такое разглядели,

Перед чем смешна моя печаль.

 

 

*     *     *

 

Он пил до последнего пота,

Потом содрогнулся. И вот

У края сухого болота

Белесое солнышко ждет.

 

Сюда по заросшему следу

За сутки дошел сгоряча.

Светает. И чертик последний

Задумчиво спрыгнул с плеча.

 

И, вырезанная из картона,

С туманною прядью у лба,

Среди лягушиного звона

Возникла родная изба.

 

И сделалось холодно пашням, -

Как будто из бездны морской

Дохнуло раскаяньем страшным

И тусклой дорожной тоской.

 

Сломав незабудку и колос,

Подарки тяжелые снял,

Но выплыл просительный голос,

И голос его умолял:

 

«Потише, потише, потише», -

Как ветер по мокрой стене,

А может, как дождик по крыше,

А лучше – как снег по стерне.

 

Как стая осинок в испуге,

Предутренней дрожи полна.

…Все годы на все эти звуки

Тебе открывала она.

 

Ты жив ли? Ты вправду вернулся?

Он встал на последней черте

И медленно так оглянулся

На ждущих в осоке чертей.

 

 

*     *     *

 

Помолчим о загубленной силе,

Я-то помню тебя, молодца:

Посвистел, чтобы лошади пили, -

И посыпались люди с крыльца.

И в селе потекла черепица,

Подломились четыре кола,

И упала высокая птица,

И глубокая рыба всплыла.

Ты не знал ни щита, ни оружья –

Просто воздух раздольный вбирал –

И противный твой враг от удушья

Все, что есть на себе, раздирал.

Я-то помню, но пенилась брага,

И летели к чертям тормоза,

И глядят, как кусты из оврага,

Как собаки из будок глаза.

Есть на донце в бутылке красивой…

Жуть берет! Неужели она

Пересилила русскую силу? –

Не года, не любовь, не война.

 

 

*     *     *

 

Он забыл, где право и где лево,

Он заборы брал на абордаж.

Всем, кто видел, это надоело,

Заключили: конченый алкаш!

 

Конченый, - отрезали, - и точка!

Но однажды за него взялась,

Личико упрямо сморщив, дочка, -

В тот же день, в который родилась.

 

Из могилы, из духовной комы

Вытащила в месяц или в два,

Так, что все профкомы и месткомы,

Услыхав, поверили едва.

 

Новости ухватывая цепко,

Переволновались не шутя.

 

Ну а правда, где твои рецепты?

В чем твоя методика, дитя?

 

 

В ВАГОНЕ

 

Всю дорогу до кустика помня,

Чтоб развеяться и не скучать,

В душной дреме вагонного полдня

Стал я тихо глаза изучать.

 

И приметил напротив парнишку –

Сам своей лихоманкой смущен,

То в окно, то на полку, то в книжку

Взгляд напрасно запрятывал он.

 

Кто-то щурился, в памяти роясь,

Кто-то горе баюкал в зрачках,

Сбоку ехало, не беспокоясь,

Прохиндейство в зеркальных очках.

 

Ну а этот, на гребне порыва,

Так глазами искал мудрено,

Словно жил за секунду до взрыва,

Но секунда тянулась давно.

 

Столько было огня и заботы

И мгновенных сполохов лица,

Что увидевший раз от зевоты

Избавлялся уже до конца.

 

Скомкан сон, репетиция смерти,

И дремоту провеял сквозняк,

Я услышал, как мечется ветер,

Как свистит по откосам лозняк:

 

«Все не проще, не проще, не проще,

И тебя не должны обмануть

Эти милые тихие рощи,

И поля, и ромашки по грудь.

 

Все сложнее, сложнее, сложнее:

Неожиданней, ярче, страшней,

Беспощадней, наивней, нежнее

На летящей планете твоей.

 

Ты прими на земле и такое,

Ты молись, чтобы он не потух,

Загостивший в краю непокоя

Одинокий мятущийся дух».

 

 

ПРОШЛОЕ

 

Как некое стеклянное цунами

(Когда, и как, и кем возведена?)

Без щели, без просвета прет за нами

И в спину упирается стена.

 

Ее не взять ни долотом, ни лаской,

Не обогнуть и не подрыть ходы,

Участники блокады ленинградской

В нее стучатся с сумками еды.

 

Ее проходят некие частицы,

Но людям – век за ней не побывать.

 

Об этом знают лучше всех убийцы,

Из тех, что не хотели убивать.

 

 

ЗИМНИЙ ГРИБНИК

 

По осенней поре у сороки

Далеко проникающий крик.

Ничего, что упущены сроки:

Я особенный, зимний грибник.

 

Вот опенки сниму осторожно,

Их морозец уже подсушил.

Я не знал, что опаздывать можно,

Я напрасно так часто спешил.

 

И средь пасмурных дней, гололедных

Я, наверно, недаром притих;

Столько их, поездных, самолетных

И других опозданий моих.

 

Есть в запасе у жизни оглядка,

Долгий взгляд, обращаемый вспять,

Я не знал, что опаздывать сладко

И как надо порой опоздать!

 

Пусть упущен единственный катер,

Пусть уют и покой неблизки,

Пусть природа – Великая Матерь –

Сыну смертному студит виски.

 

Ведь и глина, и сумрак, и хвоя –

Все, во что упирается путь,

Это – знаю! – живое-живое

И не страшное, в общем ничуть.

 

Это тихое чувство неложно,

Я без страха спешу к тебе, мать,

В те края, где уже невозможно

Никуда и никак опоздать.

 

 

                  II

 

*     *     *

 

 

«Пиши о главном», -  говорят.

Пишу о главном.

Пишу который год подряд

О снеге плавном.

 

О желтых окнах наших сел,

О следе санном,

Считая так, что это все –

О самом-самом.

 

Пишу о близких, дорогих

Вечерней темью,

Не почитая судьбы их

За мелкотемье.

 

Иду тропинкою своей

По всей планете.

И где больней – там и главней

Всего на свете.

 

 

МОЕЙ ДЕРЕВНЕ

 

1

 

Ты в памяти моей всегда красива,

Но там гнилушки режет на дрова

Двуручною пилой Анастасия –

С таким ненастным именем вдова.

 

И мне, мальчонке, вдруг приснится сладко

Под нервный ржавый визг издалека

Обнявшая вторую рукоятку

Уютная мужицкая рука.

 

Опилки порошат из низкой тучи,

И сыплет снег из-под кривой пилы,

И сон мой полон зябкой и певучей,

Пугающей и кутающей мглы.

 

Я зрячим был, а ты была красивой,

И вот всплывают в памяти, со дна,

Ольховых сочных срезов апельсины,

Которыми беда озарена.

 

2

 

Как весной ты травку торопила!

Как скотину таскивала в ров!

И, ремни продев через стропила,

Поднимала выживших коров.

 

И шутили грустно старичишки,

Пахнущие мохом щукари:

- Вот и нас до пенсии под мышки

Кто б подвесил,

Черт его дери!

 

Нет за недоимки не стегала

Кумачом расцвеченная власть,

Но порою лишнее тягала,

Дозволяя доблестно пропасть.

 

На тебе росли плотины-глыбы,

Домны, заводские корпуса,

А тебя все гнули перегибы,

Деревенька, вечная лоза.

 

Все ждала, что кто-нито приедет

И устроит жизнь твою ловчей.

…Разве только прежним бедам светит

Горький свет некрасовских очей!

 

Если б все идеи, что в наличье

До тебя касательны, отжать:

Вот мужик, а вот – земля мужичья,

И не надо мужику мешать.

 

Вспомнит он и песни, и сказанья,

Травы станет звать по именам,

И взрастит под Тулой ли, Рязанью

Златоуста новым временам.

 

И земля хозяев ожидает,

Чтобы показать им в тайный срок,

Как снега Мария зажигает

И кропит Авдотьюшка порог.

 

 

*     *     *

 

По лужайке покатой

Катит новенький трактор.

В нем помятый, поддатый

Человеческий фактор.

 

Если попросту – Сеня.

Цель поездки ясна:

У него воскресенье

От похмельного сна.

 

Едет пахарь природный

Мимо речек, и стад,

И возни огородной

В магазин,

Супостат!

 

Опосля магазина –

Горизонты видны!

Мы, с сего гражданина

Не снимая вины,

 

Приглашаем на сцену

Тех, кто, неутомим,

Строил мощную стену

Меж землею и ним.

 

Пусть расскажут культурно

Нам: с каких же времен

Стал не ближе Сатурна

От земли сей Семен?

 

 

БЫЛОЕ

 

Отхватили у старушки лишку

Той земли, где яблоневый сад.

Встрепенулась выцветшим умишком:

- Как же так?

- Так надо, - говорят.

 

Ой ты, Русь, родимая сторонка!

Твой простор, по-моему, не мал…

 

Не спасла старуху похоронка,

Сын погиб. А то б – отвоевал.

 

 

*     *     *

 

Самолет огни свои проносит,

Там, вверху, еще почти светло.

Скоро ночь. Да что там! - скоро осень

Заплетет тенетником село.

 

Над вязаньем бабушка зевает,

А над тучей – призрачный уют:

Стюардессу кнопкой вызывают,

Золотую курицу жуют.

 

Мне двенадцать. Я машу с обрыва,

Ворошу костер, схожу с ума, -

Может быть, от них крыло сокрыло

Наши ивы, судьбы и дома?!

 

Гул смолкает. Голоса с болота,

А Луна все тоньше, все бледней,

А в деревне, как у самолета,

Даже меньше, может быть, огней.

 

 

*     *     *

 

                                    Игорю Шкляревскому

 

Снятся мне родины черные липы,

Детство, болота полночные всхлипы,

Отсвет реки на стене.

Дым с огородов и утро цветное

Снятся так ясно, что все остальное

Словно я видел во сне.

 

 

*     *     *

 

Слышал байку я краешком уха:

В город жить переехал мужик,

И в душе поселилась разруха,

Но потом, потужив, попривык.

 

Предрассветные сумерки хмуры.

Как-то раз между явью и сном

Показалось: тревожатся куры, -

Хорь ли, тать ли мелькнул под окном.

 

Отыскал он и тапки, и спички,

И, крестьянский блюдя интерес,

Не проснувшись, в окно по привычке

Свой курятник проведать полез.

 

И тотчас, как подарок астральный,

А отнюдь не земное дитя,

Вдоль деревни чудной вертикальной,

Полетел, головою вертя.

 

Вот плетет же народ небылицы!

Видно, правды-то в них – ни зерна.

Но валялся и я в горбольнице,

И не с ним ли стоял у окна?

 

Он вздыхал загипсованной грудью,

В дождевую глядел синеву,

Над асфальтом какие-то прутья

Подставляли дождинкам листву.

 

И дрожали, как память живая,

И тянулись живое спасать,

Словно кто-то воткнул их, желая

Воспаленную плоть почесать.

 

 

*     *     *

 

По владимирской тропке песчаной

Шел я к бабушке в дальнюю весь,

Вдруг послышался голос печальный:

«Это здесь, это здесь, это – здесь…»

 

Кто окликнул меня – я не понял

И понять не пытался ничуть,

Лишь глаза посветлевшие поднял

На небесную нежную муть.

 

И улегся под куст, как отшельник,

И услышал опять:

«Это здесь…»

И запел надо мной можжевельник

Колыбельную, смертную песнь.

 

Я услышал ее не со страхом,

Не с тоскою, и – руки вразброс, -

Замирая, просыпался прахом

И травою при жизни порос.

 

И какие б ни выправил визы –

Там лежу я, корнями прошит,

Корни серы, а ягоды сизы,

И песочком в глаза порошит.

 

 

*     *     *

 

Успокойся, трудное сердечко,

Вспомни в толкотне и суете:

Ножиком скобленное крылечко

Дождиком пропахло в темноте.

 

Я живу как надо – по спирали,

Но в минуту эту или ту

Тихо улыбнусь, что не украли

Ни крыльцо, ни дождь, ни темноту.

 

Ничего года не умыкнули,

И туда лишь только загляну –

Словно у гитары ущипнули

Самую вечернюю струну.

 

И Земля, конечно, не взорвется

И продолжит величавый путь,

Ибо каждый под луной и солнцем

Из такого помнит что-нибудь.

 

 

*     *     *

 

Не исчезай, мое село, -

Твой берег выбрали поляне,

И ты в него, судьбе назло,

Вцепись своими тополями.

 

Прижмись стогами на лугу

И не забудь в осенней хмари:

Ты – будто «Слово о полку» -

В одном бесценном экземпляре.

 

Вглядись вперед и оглянись

И в синем сумраке былинном

За журавлями не тянись

Тревожным и протяжным клином.

 

Твоя не минула пора,

Не отцвели твои ромашки.

Как ими, влажными, с утра

Сентябрь осветят первоклашки!

 

Послушай звонкий голос их,

Летящий празднично и чисто,

И для праправнуков своих

Помолодей годков на триста.

 

 

*     *     *

 

Это бывает часто:

Старый и малый дружат.

Что их соединяет?

Вижу, они с утра

До ночи неразлучны.

Малому старый нужен:

Он как залог – округа

Так же добра и мудра.

 

Старого годы горбят,

Хочет или не хочет,

Мир его словно вылинял

И продолжает линять.

Старому малый нужен

Как голубой звоночек,

Вечно напоминающий:

Миру не умирать.

 

Ноги у них у обоих

Слабы и не послушны,

Глаза у них у обоих

Выцветшей синевы.

Детство и старость дружат,

Им не бывает скучно

В гостях у шмелей сердитых,

Ласточек и травы.

 

Дома опять уборка,

Дома их ждут не очень.

За руки взявшись уходят

В поле смотреть сенцо.

…Движется в древних липах

По юному клеверочку

Великой цепочки жизни

Незамкнутое кольцо.

 

 

*     *     *

 

Помню сонную позолоту

Володимирского села,

Помню бабушкину заботу

И, зареванного, себя.

 

От обиды коленки ныли –

Пылью бросил в меня мой друг,

И набрал я ответной пыли,

Но – меняется все вокруг.

 

Как назло, подоспело стадо,

Сердце будущей мести радо:

«Ну-ка, бабушка, отпусти!» -

«Сколь пылинок, внучок, в горсти?

Ты сочти и, коль будет надо,

Столько раз ты людей прости…»

 

 

В МЕТРО

 

Где свет сиял мертво,

Читали и скучали,

Запел мужик – в метро!

От счастья ль, от печали?

 

Он пел, не голосил –

Не правонарушитель.

О чем-то он просил,

Нездешний этот житель.

 

Москву не удивишь,

И он, не удивляя,

Пел, как шумит камыш,

Мчит тройка почтовая.

 

Он пел, облокотясь

На чемодан фанерный.

Вот вздернула, косясь,

Гражданка профиль нервный.

 

А ей бы потерпеть,

Пусть он ей как заплата:

Табличек нет: «Не петь!»,

Табличек нет: «Не плакать!»

 

 

*     *     *

 

Покой души ищу на чердаке.

Не в фолиантах, не на дне рюмашки.

Здесь хорошо откинутой руке,

Зарывшейся в засохшие ромашки.

 

Любого стебля имя назову,

Я тех же мест привядшее растенье,

И в самую любимую траву

Вдруг выплачусь по моему хотенью.

 

Нет, не от века прячусь я во мгле,

Не для того за речкой мы косили.

Здесь тихо так, что слышно все в селе,

А если приподняться – и в России.

 

Плыви, чердак, туманы бороздя

И свой покой великий источая,

Родное постаревшее дитя,

Уставшее, уснувшее, качая.

 

 

*     *     *

 

Я не поехал за границу –

Печати важной не достал.

Кричат беспаспортные птицы,

Почуяв близкий ледостав.

 

Теперь с попутною подводой

Туда, где ясени парят

(И с продолжительной зевотой:

Мол, нашим да в калашный ряд…)

 

А я смотрю, как облетело

И побелело к ноябрю,

А я смеюсь – не в этом дело!

И за подвоз благодарю.

 

Вот нащеплю ножом лучину,

Откочевавших вспомню птиц

И брошу в печь мою кручину

По толкотне чужих столиц.

 

И прогуляюсь к черноталу

Тропинкой звонкой от крыльца.

…Которой мне всегда хватало,

Которой хватит до конца.

 

 

*     *     *

 

Парк насажен, лифт налажен,

Дед смущен, но ликом важен.

Внучка деда привезла,

На девятый вознесла.

 

Ночью деде вставал – не спится,

Письма сверстникам писал.

Словно раненая птица

Над балконом нависал.

 

Думал – что теперь в деревне,

Живы ль, нет его друзья?

И что старые деревья

Пересаживать нельзя.

 

 

РАДУГА

 

Здравствуй радуга, как ты сумела понять

Все земные цвета и над грязью поднять?!

 

Встать на время связующим звонким мостом

Между пашнями и высоты торжеством!

 

Между высью небесной и ширью земной…

А всего-то и было, что дождик грибной!

 

 

*     *     *

 

На карте Союза она не нужна,

Речонка Таруса – две пяди до дна.

 

Однако у ветел, в осколках зари,

Довольно охотно берут пескари.

 

А белые плети тропинок над ней!

А тени живые от ветел на дне!

 

И эту вот радость, и свет, и судьбу

Хотели в бетонную спрятать трубу!

 

 

*     *     *

 

Кого-то локтем саданули,

Кого-то корзиной пригнули,

А кто-то орал просто так.

И был я почти что с приветом

В предпраздничном поезде этом –

Мечтал о постели чудак.

Была поговорка уместна –

И яблоко б тут не пролезло,

Но вот вместо яблока вдруг,

Заранее взгляд притупивший,

Из тамбура выглядел нищий,

Рукой очертил себе круг.

Здоровье его распирало,

Он был подозрительный малый,

Притом нетипичный у нас,

И только рука из пластмассы,

Пытаясь разжалобить массы,

На свет появилась тотчас.

На парня не слишком-то взъелись:

Ни места, ни хлеба, ни зрелищ,

А тут – есть на что посмотреть.

Но дело его безнадежно!

…Зачем же кругом осторожно

В карманах зазвякала медь?

И что же у публики пестрой

Схохмить не нашлось ничего?

Наверно, за «Братья и сестры!»,

За «Братья и сестры!» его.

 

 

ТЬМА ЖИВАЯ

 

Обними, туманная, плакучая

Глубина, где каждый голос чист:

Коростеля жалоба скрипучая,

Козодоя мекающий свист.

 

В сумерках за черными сараями,

Там, где каждый кустик волей пьян,

Для кого они вот так стараются,

Жители болота и полян?

 

И кого разжалобить хотят они,

В тишину вплетая голоса,

Мокрыми вцепившись чертенятами

В льющиеся ночи волоса?

 

Чьи в полях обиды не залечены?

Что там: ликованье, плач ли, страх?

…Пойте отрешенно, незамечено

В колдовством обрызганных кустах.

 

Может быть, под эти звуки точные

Не обманут сердце и рука,

И с зарей не выцветут полночные

Строки моего черновика.

 

 

РАЗГОВОР С ЗЕМЛЯНОЙ ПЧЕЛОЙ

 

Шел и не заметил я за мыслью,

За старинной думою моей,

Как пчела рассерженно зависла

Впереди, на уровне бровей.

 

Словно бы сгустился воздух горький,

Жуткий веер обмахнул слегка,

И – другие потекли из норки

Кверху, как песчинки родника.

 

- Не ужаль. Ведь здесь моя дорога.

Ты умрешь. Я буду виноват.

Неужели вправду вас так много,

Золотых, решившихся солдат?

 

- Не пугайся, укусить недолго,

И, опухший, вряд ли ты поймешь,

Чем он дышит, ясный, росный, волглый,

Этот мир, где странно ты живешь.

 

Пахнешь ты бумагой и железом,

Но чуть-чуть и свежестью земной.

Со своим сторонним интересом

Проходи, прохожий, стороной.

 

Нам с тобою лучше не встречаться,

Но не пропади ты вдалеке

Хмурый, не умеющий качаться

На гвоздике и на васильке.

 

Знаю, у тебя своя дорога,

Свой оброк осмысленных смертей.

 

Неужели вправду вас так много,

Тяжело ступающих людей?

 

 

СЫНУ

 

Желудевым и сосновым вея,

Ветерок по террасе прошел.

Собирайся, сынок, поживее

В те места, где душе хорошо.

 

Мы колодцы пройдем, огороды,

И в худые карманы свои

Я просыплю угрюмые годы –

Пусть за мной их склюют воробьи.

 

До кордона подбросит бибика

Попримолкших, торжественных нас,

Где осыпала мох голубика

Миллионом есенинских глаз.

 

Мне так хочется (чуть виновато)

В твою детскую душу вдохнуть

То, что мне полюбилось когда-то, -

Все отцы эгоисты чуть-чуть.

 

Клен от клена, от ясеня – ясень

У деревьев. Но не у людей.

Ты уже мне не так-то и ясен

В паутинках каких-то идей.

 

Иногда я с тобою робею,

И смешная досада берет:

Ты, подобно жучку скарабею,

Катишь собственный опыт вперед.

 

Но пускай пробудится, воскреснет

И, однажды тебя посетив,

Не развеется родины-песни

Неизбывный щемящий мотив.

 

Полюбив то, что мне полюбилось,

Дай в грядущее мне заглянуть –

Окажи, окажи эту милость –

Все отцы эгоисты чуть-чуть.

 

 

*     *     *

 

Мне вспомнилось в метро за «Беговой»,

Что прах Есенина – над головой!

 

Летит вагон меж сумраком и светом.

Как все переслоилось в мире этом!

 

А в небе месяц по тропинке льдистой

Давно несет ботинка след ребристый

 

И вездеход, уснувший на камнях.

И ничего про то не знает прах.

 

Да, мы ловчее оказались в чем-то

Наивного диканьского черта,

Того, что месяц заховал в мешок.

Его мы притянули, как за лучик,

И кислотой в пробирках тонких мучим,

И в тиглях измельчаем в порошок.

 

Но помнят все от старца до ребенка

Про голубые травы и ягненка,

И желтые поводья на воде.

И что ему до грубых тех касаний!

Поэт! Наш старый мир все несказанней.

 

И тайна не обронит ключ нигде.

 

 

*     *     *

 

Вспомню я, вспомню далекое, хрупкое:

Непогодь, сани, солому дворов.

Кроет зима то дождями, то крупкою

Шесть кубометров учительских дров.

 

Снятся болельщики полю футбольному,

Снятся кувшинки замерзшей реке,

Ходит техничка по дворику школьному

С даром Валдая в озябшей руке.

 

Дальше - привычное дело артельное:

Падают кляксы и крошится мел,

Тянется в форточку небо кудельное.

Я восхищаться тогда не умел.

 

Просто под этой ненастной поневою

Многого я у судьбы не просил,

Были мне счастьем стволы окуневые

Пахнущих тающим снегом осин.

 

Трудно вбивали в нас чувство прекрасного,

Только само прорастало оно

Даром Валдая ли, строчкой Некрасова,

Низким ли небом – не все ли равно.

 

 

ИЗ ПИСЬМА В ИНСТИТУТ

 

За окном проселок хмурый

Да кротами взрытый луг.

Я – полпред литературы

На пятнадцать верст вокруг.

 

Много теми, много лесу,

Все трудней приходят дни,

А в дипломе – что там весу!

Только корочки одни.

 

И девчонка (вы учтите),

Лишь под вечер свет включу,

«Выходи, - кричит, - учитель,

Целоваться научу!»

 

 

*     *     *

 

В городах такие вот старушки

Выглядят почти как побирушки,

Их мадамы важные костят,

Ну а в отпуск приезжая в мае

Из столицы, юные мамаи

Огороды бабушек шерстят.

Эдики, Арнольды или Вольфы

На ограде ветхой сушат гольфы,

Под окошком техника ревет,

И во тьме фонарик импозантный

На куски вечерний несказанный

Свет села задумчивого рвет.

…Осенью закат в полях малинов.

Развалясь, какой-нибудь Манилов

Говорит: «Решусь и брошу все –

Сочиню я пасеку у речки,

Будут блеять козы и овечки…»

Больно мне за старость наших сел.

Я боюсь их жалостью унизить,

Не хочу их темное возвысить:

Я теперь не сельский – я вдали,

Но увижу, сразу станет больно –

На ромашках сыто и довольно

Нюхают калитку «Жигули».

 

 

*     *     *

 

                                                  Нине

 

Пойдем, сестра, борами спелыми,

Дышать прохладою земной.

Приснилась мне корзина с белыми,

И хорошо, что не зимой.

 

Они во мгле белели слитками

И пахли чащей и дождем:

Смолой, хвоинками, улитками

И берестой. Сестра, пойдем!

 

Мы их домой доставим в целости,

Пусть будут на полу светить,

Непересмотренные ценности,

Единственные, может быть.

 

Душа, теперь переболевшая,

Так поняла, что ей нужны

Сосняк, тропа повечеревшая

И милосердье тишины.

 

Пошли, мы родиной не бедные, -

Через мосток и по бугру.

…Уткну лицо в корзину с белыми

И с ними жизнь переберу.

 

 

*     *     *

 

Прозрачный вечер. Странный час.

Я долго вспоминаю вас.

 

Вы не мираж и не обман,

Но вглядываться в вас – напрасно:

Как через воду и туман,

Вы проступаете неясно.

 

Родные! Медом день пропах,

Просохли майские дорожки,

Сирень в увесистых цветах,

Оса в коричневой окрошке.

 

Теперь Земле не испугать

Меня ни тьмой, ни волчьим следом, -

Уйдя, вы проложили гать

Туда, где нищий страх – неведом.

 

И пусть над вами нет креста,

Вы расточившиеся дымом,

Святыми сделали места

Своим присутствием незримым.

 

 

ОТЦОВСКИЙ ДОМ

 

Я сойду, я все-таки сойду –

Посмотрю еще мое начало.

Одичали яблони в саду,

Даже небо словно одичало.

 

Поднялась крапива до окна,

В форточку глядит медвежье ухо,

И меня приветствует одна

Все углы излазившая муха.

 

Предлагали много мне за дом,

Предлагали с деланной печалью,

И чуть-чуть возвышенной притом.

Лезли. Но глаза мои дичали.

 

На комоде в маминых очках

Небо с детства в глянцевых сучках,

На столе сухая земляника.

Плесень по углам не соскрести.

Оставаться – дико, а уйти –

Встать и выйти – дико, дико, дико!

 

 

ЯСЕНЬ

 

Сказала мать:

- Мы спилим ясень,

Он затеняет огород.

От этой тени – вывод ясен! –

У помидоров недород.

 

И ты, отец, меня не мучай,

Я это не перенесу,

Оставь характер свой бирючий,

Смотри: и так живем в лесу.

 

Сказал отец:

- Вопрос неясен,

И нам его решать не вдруг,

Произнеси-ка: ясень,  я с е н ь, -

Как просияло все вокруг!

 

И я, и сын, и осень в этом

Сухом созвучии. И сень!

И «я пришел к тебе с приветом»,

А ты оставить хочешь пень…

 

Их спор шутливо, несурово

Мерцал, не раня никого.

…И потянулся я на слово

На ясный, властный свет его.

 

 

*     *     *

 

Косцов обходим стороной,

Оврагом в утреннем тумане,

Как потерявшие покой

От подлой праздности дворяне.

 

Крапивный дух шибает в нос,

На теле нет живого места.

- Куда нас, мама, черт занес?

Ты ж в отпуске. Ведь всем известно!

 

Спроси на пашнях и лугах –

Твой труд любим и уважаем.

Что ж с волдырями на руках

В бидон мы ягоду сажаем?

 

…Я твой ответ не помню, мать,

Всему свои приходят сроки,

Еще мне долго постигать

Твои безмолвные уроки.

 

 

*     *     *

 

Когда в каникулы домой

Вернулся в первый раз –

Поднялся ельник молодой

На вырубке у нас.

 

В один из сумасшедших дней

Заехал на чаек, -

Услышал: от реки моей

Остался ручеек.

 

На третий мне открыла дверь

Уже старухой мать,

И вот на родину теперь

Боюсь я приезжать.

 

 

НА КОЛОКОЛЬНЕ

 

Ветерок от стрижиного лета,

Как пером по настилу провел,

И осыпал известку помета

На далекий мозаичный пол.

 

Самых первых туманов родитель,

Меркнет луг за ольховой рекой.

Благодарствуй, глухая обитель,

Все сегодня опять под рукой.

 

Вот деревня, околица, кони.

Я нисколько себя не корю,

Что опять со своей колокольни

На вечернюю землю смотрю.

 

Только как-то печально и странно,

Вместе с нежностью прежней – испуг.

Что с тобою, хранитель тумана,

Окаймленный татарником луг?

 

Веют сном и росой перелески,

Я к холодному камню приник,

К лику смутному выцветшей фрески,

Мне сейчас показалось на миг,

 

Что свершилась всесветная драма,

И венцом небывалых пропаж,

Как насмешка, взошла голограмма,

Обстающий минутный мираж.

 

Это – нам, на последние муки.

Вот что мы уберечь не смогли!

Я тяну к нему руки, а руки –

В голубой моросящей пыли!

 

И несется раздольный, глубокий,

Поминальный тоскующий звон.

…Ясный свет!

                          Востеки на востоке –

Ведь не каждый сбывается сон.

 

 

*     *     *

 

 

Ты, земля, вот так меня держала,

Как младенца, около лица,

Но зачем ты  вдруг подорожала

Сразу и на мать, и на отца?

 

Я ли не задуман был счастливым?

Или хочешь, чтоб любил сильней

В этом небе гулко-сиротливом

Всех твоих бездомных журавлей?

 

Или поняла свою промашку

И подаришь в свой весенний срок

Вместо мамы – белую ромашку,

Вместо папы – синий василек?

 

…Не подумай так, что мы в раздоре.

И за слабость ты меня прости,

Потому – и в радости, и в горе

Слаще нет припасть к твоей груди.

 

 

*     *     *

 

Вдруг ослепит на повороте

Внезапный льдистый свет небес.

Как много странного в природе,

Как смотрит в душу этот лес!

 

И снега нет, но есть творожный,

Тревожный запах юных зим,

Как будто в колее дорожной

Лежит он, хрупок и незрим.

 

И ветру с торопливой речью

Вдруг удается донести

Печаль почти что человечью,

Свое какое-то «прости».

 

И как бывало не однажды,

Когда родна земле тоска,

Я все ищу, ищу в пейзаже

Недостающего мазка.

 

С годами сердце не умнеет:

Смотрю, смотрю в простор полей,

Где, объясняя все, темнеет

Фигурка матери моей.

 

 

47 РУБ. 45 КОП.

 

Ты жила на пенсию такую,

Но писала: «Ничего, кукую.

Куры пролезают в городьбе».

И ушла в немыслимые дали.

Мне сегодня, мама, деньги дали

За стихи о доме, о тебе.

 

Яркие бумажки протянули,

Словно бы осину тряханули

И листву советуют сгрести.

За стихи о темном, бедном доме!

Ох и жжет листва мои ладони!

Ну куда, куда ее нести?

 

 

*     *     *

 

В кривой усмешке боль витает.

Я сам до счастья не дорос.

Прочту: «Минздрав предупреждает…»

На серой пачке папирос.

 

Сам недодал я людям что-то

И вот хватаю воздух ртом.

Лишь ты, казенная забота,

Мне светишь в космосе пустом.

 

 

СОВЕСТЬ

 

Это чувство я спрятал глубоко

В тяжком сердце, как в толще земной.

…Но опять потаенное око

Дни и ночи висит надо мной.

 

Надо б камнем туда. Но куда же?

Пропиши мне, волшебник, очки!

На ресницах небесная пряжа

Да стеклянные те червячки.

 

Белка, дай скорлупу от орешка,

Может, там я найду забытье?

Опостылела тайная слежка,

Обессилело сердце мое.

 

Я на глину гляжу все приветней:

«Дай прилечь головой на восток».

Отдает мне ромашка последний

Черный-черный ее лепесток.

 

Или в сосны уйти мне с корзиной,

Но и там, через хвойный навес,

Все струится ко мне укоризна

С исцарапанных взглядом небес.

 

 

*     *     *

 

Если жаждой сведет тебе губы –

Вдруг покажется, чащей храним,

Родничок, опоясанный срубом

И берестяный ковшик над ним.

 

Пробираясь по кладям над бродом,

Умиляться не думаешь ты –

Это делалось нашим народом

Неприметно и без суеты.

 

Не аврал, не приказ сельсовета,

Не спускание чьих-то идей –

Устроение Белого Света –

Дело вечное наших людей.

 

То добра незаметные корни,

А не стебли, что празднично прут.

Иногда он, как будто укор мне,

Бескорыстный застенчивый труд.

 

…Режу ковшик руками своими,

Невеликий – хотя б на глоток,

Не трудясь обозначивать имя,

Чтобы он прохудиться не мог.

 

 

ПЕРЕВОЗЧИК

 

Перевозчик, мальчик древний,

Славно ль в жизни погулял?

Смычку города с деревней

Сорок лет осуществлял.

 

Ты на трубы заводские

Правил лодку, вез туда

Сало, дыни золотые

И девчонок – хоть куда!

 

Вез обратно их с платками,

Все с товаром дорогим,

Брал за службу пятаками,

А когда и чем другим.

 

Стал ты старый и недужный,

А закон у пользы прост,

Вот и встал он, очень нужный,

Очень важный, скучный мост.

 

Он доставит вас с поклажей

В город и наоборот,

А вот сказку не расскажет

И вот песню не споет.

 

Я припомню все, что было,

Погрущу издалека;

На бугре твоя могила,

Под бугром твоя река.

 

Вот доносит с теплым ветром

Плеск волны, осины дрожь.

…То не ты ли в лодке светлой

Тихо по небу плывешь?

 

 

В ТРАМВАЕ

 

- Полно, гражданка, тебе обижаться,

Коль неудобно – брала бы такси.

Любишь – не любишь, а надо прижаться.

Все мы в единой горсти.

 

Спрячь понадежней готовую фразу,

Нам ведь с тобою не век вековать.

Маму, и ту я не обнял ни разу,

Мог, да не вышло обнять.

 

Каждый в вагоне растерзан, распахнут,

Вспыхнул скандал – и зачах,

Свежестью люди входящие пахнут,

Листья несут на плечах.

 

Вспомнил я дождик и в дождике маму,

Прутья корзины, туман, пальтецо

И улыбнулся трамвайному хаму

Грустно и нежно – в лицо.

 

 

*     *     *

 

Преставилась бабушка осенью,

Мамина мать.

Из дома да сразу в глину?

Решили - нет!

И вот вчетвером повезли ее

Отпевать.

Машину с бортами выделил

Сельсовет.

 

Сияла надпись над входом,

Где смуглый Спас:

«Приидите ко мне, и я успокою вас».

 

Нет, поп не внушал доверия

Ни шута.

Ни поп, ни похмельный работник его,

Балда.

Но что-то высокое

Тихо коснулось глаз:

«Приидите ко мне, и я успокою вас».

 

Не знала она,

Где живет на земле покой,

Не ведала даже:

Взаправду ли есть такой.

Успенье ее успокоило,

Ну а нас –

Виновных, поникших,

Вот этот товарищ – Спас.

 

Не церковь славлю,

Но, видимо, пробил час,

Настала пора среди прочих свершений,

Друг,

«Придите ко мне, и я успокою вас», -

Сказать труждающим и нуждающимся

Вокруг.

 

 

                      III

 

 

*     *     *

 

В пятидесятых рождены,

Войны не знали мы, и все же

В какой-то мере все мы тоже

Вернувшиеся с той войны.

 

Летела пуля, знала дело,

Летела тридцать лет назад

Вот в этот день, вот в это тело,

Вот в это солнце, в этот сад.

 

С отцом я вместе выполз, выжил,

А то в каких бы жил мирах,

Когда бы снайпер батьку выждал

В чехословацких клеверах?!

 

 

*     *     *

 

Тихо кружится звездная сфера,

Светит млечная пыль на сосне.

«Разворачивай пушку, холера!» -

Это батька воюет во сне.

 

На земле, под разрывами шаткой,

Обругав по-российски ребят,

Он в последнюю «сорокопятку»

Досылает последний снаряд.

 

На полу мои ноги босые –

Вот бы мне в этот сон, в этот бой!

Вдруг сегодня отец не осилит,

Не вернется оттуда живой?!

 

 

*     *     *

 

Жгли, стреляли, грабили, грозили:

«Перемелем все и все возьмем».

В рабство угоняли,

Увозили

Украинский чернозем.

 

Если б можно без вагонов,

Проще –

Белыми колоннами, пешком

Увели б на запад наши рощи,

Торопя прикладом и штыком.

 

Все бы растоптали для порядку,

Но взлетел народной мести шквал.

…Мой отец свою «сорокопятку»

До самой Победы дотолкал.

 

И, увидев, как дымится Шпрее,

В тихий край обугленных берез

Зажигалку в качестве трофея

В полинявшем сидоре привез.

 

 

СТРАННЫЙ СЛУЧАЙ ИЗ ДЕТСТВА

 

Я мальчонкой пошел за грибами.

Вот за мной три десятка домов

Потерялись уже за горбами

Побеленных росою холмов.

 

…А к полудню от запаха сена,

От какой-то неясной тоски,

От пискливого голоса тлена

Заломили, заныли виски.

 

И залаяли где-то собаки,

И завыл одинокий мотор,

И оплел меня в темном овраге

Удивительно-редкостный вздор:

 

Вдруг, пока я топчусь у опушки, -

Там решилась деревни судьба,

И фашисты гранаты-толкушки

Опускают в ее погреба.

 

И кричат, погибая, соседи

В равнодушную знойную синь:

«Хорошо, хоть у Клавы и Феди

Уберегся единственный сын!!»

 

Но назад – на пожар и на плаху! –

Пусть! Один я совсем не могу! –

На кустах оставляя рубаху,

Я в родную деревню бегу.

 

А она по-над речкою, близко,

С разлетевшейся стайкой стрижей,

С голубым стебельком обелиска

И с насмешкой над дурью моей.

 

Но я плакал, и сердце решало,

Что нельзя мне ее оставлять.

 

И напрасно меня утешала

Ничего не понявшая мать.

 

 

ПСКОВСКИЙ ЧАЙ

 

                                                  О. Алексееву

 

Поэт, что партизанил в детстве,

Поведал мне о той поре,

О тех годах недетских бедствий –

О лебеде и о коре.

 

В кино трофейном, довоенном

Впервые он увидел чай

И в озарении мгновенном

Толкнул соседа: «Примечай!»

 

Они тот редкостный напиток

С мальцом чумазым лет шести,

Потратив несколько попыток,

Сумели воспроизвести.

 

Ушли в работу с головою,

И в банке смешана была

С пахучей торфяной водою

Зола сожженного села.

 

Все так похоже было с виду!

Глотнули… И шагнули прочь.

Он эту детскую обиду

Не смог с годами превозмочь.

 

Так и живет с угрюмым иском

К кому? Да к небу, может быть.

И ни цейлонским, ни индийским

Ему тот псковский не запить.

 

Он видел злую ночь планеты,

Он мог бы рассказать про ад!

Но снова говорит про это,

И губы тонкие

                          дрожат.

 

 

*     *     *

 

Тень упала в реку, зной не давит, не душит,

И с надеждой лопочет ожившая зелень.

Может, в облаке этом – родителей души,

Возвратившиеся, обогнувшие Землю?

 

Не поднялся отец до господних пределов:

Тяжело – не пустили грехи и медали,

Через десять годков мать легонько взлетела,

И друг друга их души в пути угадали.

 

И поплыли в закат, на Смоленск и на Прагу,

Вслед за пушкой отца, над Европой мощеной,

И вернулись в Россию, в июльскую брагу,

Где раскинулась родина мамы – Мещера.

 

Не пришлось им при жизни поездить, поплавать –

Проверяли тетрадки, варили картошки,

На крыльцо выходили о сыне поплакать, -

Не с того ли подгнили у дома порожки?

 

А сейчас, надышавшиеся океаном

И вдыхая тепло сенокосных угодий,

Засветили глаза свои в облаке странном:

«До свиданья, сынок. Мы пошли». Не уходят.

 

То ль глаза от слепящего неба устали,

То ли дремную сказку стрижи насвистели?

Но из облака крупные капли упали,

И щипали, и пресными быть не хотели.

 

 

*     *     *

 

Остеклено крылечко льдом,

В сенях гуляет непогода.
Ты мертвым стал, отцовский дом,

Пустующий уже три года.

 

Давно родители мои,

Укрывшись от снегов и ветра,

Рука к руке – как в ночь любви,

Лежат, счастливые, наверно.

 

А мне покажется в ночи –

Их справедливость воскресила,

И вот отец в окно стучит,

А там ни дров, ни керосина.

 

Белеет в окна сгнивший сад,

Нет одеяла для ночлега,

И вот бредут они назад,

В объятья скорбного ковчега.

 

Шаги смолкают. Ночь тиха.

И нет, как сердце ни хотело,

Концовки бодрой для стиха

И для тоски моей – предела.

 

 

КЛАД

 

Огород оттаявший копали

Братья в три лопаты дотемна,

И уже на вскопанное пали

Золотые отсветы окна.

 

То, что в сказках, разве невозможно

Повстречать среди привычных дел?

Вот лопата звякнула тревожно,

И один на корточки присел.

 

И взглянули все заворожено,

Рук не чуя и не чуя ног,

На увязанный, на обожженный

Маленький кормилец-чугунок.

 

И нашедший молча повинился,

Разрывая старую тесьму,

Что пораньше к бабке не явился,

Ну хотя б по третьему письму.

 

А глаза другого заскучали,

Он давно мечтал о «Жигулях»,

И над пряслом облако печали,

Повисев, растаяло в полях.

 

Ну а третий знал о жизни мало,

Но заметил все-таки малыш,

Как меж ними что-то пробежало,

Крохотное, серое, как мышь.

 

Разогнулись быстро эти спины,

Только в лица – лучше не смотри:

В чугунке болтался корпус мины,

И – записка рваная внутри.

 

Бабкино оконце золотое

Высветило след карандаша:

«Нас теперь в окопе только трое,

Как сегодня зорька хороша…

 

В третий раз мы отогнали немцев,

Родина…» Расплылся карандаш,

Лишь в конце: «Иван Переведенцев,

Петр Замятин, Славка Барабаш».

 

Где они? Сыры земли объятья.

Где они? У сумерек спроси.

 

…Бережно в избу вносили братья

Чистое

             Сокровище Руси.

 

 

ПУЛЯ

 

Случайный выстрел в перелеске.

Порхнул дымок – и все дела.

По винтовой пройдя нарезке,

В пространство пуля поплыла.

 

Куда, латунная скотина!

Во имя сына и отца…

Ее ловила паутина

И заступали деревца.

 

Она вращалась, поспешала,

Хотя не ведала куда,

И лоб горячий остужала,

Кивая ветру иногда.

 

Так ожидались ею сладко

Не зыбкий стрельбищный песок,

А хоть бы чья-нибудь лопатка

И хоть бы чей-нибудь висок.

 

Скорее: птица ли, ребенок,

Ах, все равно: солдат иль мать, -

Ведь с металлических пеленок

Ее учили убивать.

 

Ее готовили умело

И путь рассчитывали так,

Чтоб непременно чье-то тело

В себе услышало сквозняк.

 

Но чаща позади осталась,

И луг, и стадо, и пастух,

И вот уж резвой не казалась

В соседстве ласточек и мух.

 

Она в пригорок ткнулась тупо,

Не встретив ни висков, ни шей,

И так ей странно, так ей глупо

Среди листвы и мурашей.

 

А солнце вжалось в травный лепет,

В туманы спрятало чело,

 

Поскольку этих штук нелепей

Не освещало ничего.

 

 

У ТЕЛЕВИЗОРА

 

Среди маленьких радостей вечера,

Среди крошечных горестей вдруг –

Фильм – короткий и полузасвеченный –

Поразил и запомнился, друг.

 

Полминуты. Трофейная хроника.

В кадре лица, потом – сапоги.

У берез, у оплывшего ровика

Обступили солдата враги.

 

Что-то в кухне томится и жарится,

За стеною пластинка поет…

Для чего он опять отряхается,

Почему он так долго встает?..

 

Вот поднялся, помедлил мгновение

И с заботой на белом лице

Посмотрел на мое поколение,

Посмотрел так, как смотрят в конце.

 

И мечта накатила бредовая

(Впрочем шансов и в будущем нет),

Что появится техника новая

Через сто, через тысячу лет.

 

Что ученый какой-нибудь выищет

Что-нибудь, и отступит беда,

И солдатика выручат, вытащат

Из царапанных кадров сюда.

 

Ведь давно отдымили пожарища,

Сорок весен проплыли в пыльце,

Ищет, ищет глазами товарищей,

И – забота на белом лице.

 

Повели по дороженьке, мучая.

Вот и все. Чем ты можешь помочь,

Бесконечная, злая, тягучая,

Бесполезно-бессонная ночь?

 

 

ФРОНТОВЫЕ ПИСЬМА

 

                                                  Так налей, сестричка,

                                                  Крепкого вина

                                                  Русскому солдату

                                                  За его дела…

                                                               Из письма отца

 

На таганке опять собрались мы,

И привычно притихла родня:

Фронтовые отцовские письма

Синеглазо глядят на меня.

 

Тетка помнит до буквы, но просит

Раз прочесть, а потом и другой,

Что курить обязательно бросит,

Что с победой вернется домой.

 

А еще – стихотворные строки,

Им не страшен редакторский перст,

Пусть для критиков, добрых ли, строгих,

Уязвимых достаточно мест.

 

Ты их сердцем расслышишь, пожалуй,

Если сможешь учесть между строк

Визг снаряда, шипенье пожара,

Скрипы длинных военных дорог.

 

Много веры в них, трудной, упрямой,

В то, что сбудется третьей весной,

И сравнение Родины с мамой

Поражает своей новизной.

 

Впрочем, чую похвал неуместность

(Ведь писали и там посильней),

Но с Отчизной он спас и Словесность –

Вот заслуга его перед ней.

 

 

*     *     *

 

Чумаза, обтрепана и весела,

Рассыпалась рота у края села.

 

Автобусов ждут и негромко поют

Шестнадцать убитых в недавнем бою.

 

Сидят, обметая ромашковый сор,

И съемкой доволен седой режиссер.

 

Уже отразило, как тучу в пруду,

Большое искусство большую беду.

 

На улице пусто, от пыли бело –

Живет сенокосом степное село.

 

В избу постучался, плечист и усат,

Актер, а сейчас - по работе – солдат.

 

И вышла старуха, и села без сил,

Когда он устало воды попросил.

 

 

*     *     *

 

Вопросы одолели сына,

Забыта книжка на столе.

- Кто самый умный, самый сильный,

Кто самый-самый на земле?

 

А я отделываюсь шуткой:

- Не знаю… Может, муравей?

А что! С такой поклажей жуткой

Попробуй горы одолей!

 

Среди травинкового леса

Малыш, он впрямь сильнее нас:

Он больше собственного веса

Несет поклажу в десять раз.

 

- А как же ум?

- С умишком туго.

Но всем нам время ткало нить.

Вон сколько их, а им друг друга

Совсем не хочется убить.

 

 

*     *     *

 

Падай, падай интерес к поэзии

Среди новых всяческих чудес.

Для нее чем хуже,

                                тем полезнее –

В этом ее тайный перевес.

 

Пусть ее тоска неодолимая

Обоймет, обступит поскорей.

 

Нелюбимый или нелюбимая

Видят мир и глубже и острей.

 

 

 РАЙОННАЯ ГАЗЕТА

 

                                                 А. Артемову

 

Люблю районную газету,

Грущу, случается, по ней.

Там есть немного про планету

И много про моих друзей.

 

Она пропахла неслучайно,

Как и советовал райком,

Конторой СМУ, шоферской чайной,

Землей, зерном и молоком.

 

Но, век воюя со стихами,

Вдруг напечатает в тоске

Шедевр с луной и петухами,

Поскольку критики – в Москве.

 

Я помню, как в краях знакомых

Мелькала, отслужив, она

Кульками в наших гастрономах

И голубями из окна.

 

А мне поверить очень важно,

Что этот экземпляр иль тот

Как бы корабликом бумажным

К потомкам дальним доплывет.

 

И пусть им наша жизнь приснится,

И пусть, хотя б на полчаса,

Они запомнят наши лица,

Расслышат наши голоса.

 

 

*     *     *

 

Много лет мне. Вшистко едно!

Пусть не вылезу в ферзи,

Но прошу у музы бедной

Посреди земной стези,

 

Чтобы тех стихи спасали

Той ли, этой ли строкой,

Кто ступеньку на вокзале

Греет спящею щекой.

 

Кто не ноет и не просит

Дармовой липучий мед.

…Кто, лопаты в кузов бросив,

Плохо

С кладбища идет.

 

Кто сиротство как блаженство

Не воспримет никогда,

Кто на позы и на жесты

Не затрачивал труда.

 

Кто спешит не ради спорта, -

Кто к чужой беде летит,

Кто душевного комфорта

И в бинокль не разглядит.

 

 

*     *     *

 

Литературные сановники,

Надутые через соломинки

Рецензиями хвалебными,

Чинами и постами хлебными!

 

В стихах – пророки вы, бездомники,

Но нет нелепее нелепости,

И кирпичами многотомники

Ложатся в стены вашей крепости.

 

Среди собранья многодумного

Так много писку комариного

…Сюда Есенина бы юного,

Да Смелякова, да Мартынова.

 

Пусть прочитали бы любимое,

Чтоб расточилась в пыль от ужаса

Сия стена неодолимая,

Сие – цементное! – содружество!

 

 

*     *     *

 

Опять стогов туманны лики

И глубоки, как небо, дни.

Пророк, сорвавший голос в крике,

Попей воды, охолони.

 

Побудь один, послушай ивы, -

Чужды хозяйкам этих мест

И странной радости надрывы,

И грусти выверенный жест.

 

Ведь все, что скрыто в человеке,

Что спрятать вроде удалось, -

России медленные реки

Умеют высветить насквозь.

 

И все, что празднично и грозно

Ты в зал восторженный изрек,

Здесь эхо возвращает розно,

Земле оставив пару строк.

 

И возле Вечного Теченья,

Где в глубине и боль, и свет,

Пророчества и поученья

С тобой по-прежнему, поэт?

 

 

*     *     *

 

Снег сегодня валит густо.

Я снежинку разгляжу.

- Вот искусство для искусства.

А ведь здорово! – скажу.

 

Сто деталей у кристалла!

А дохнул – его не стало.

 

Мы привыкли прикрываться

Прочной пользой и добром

И уверенно стараться

Долотом и топором.

 

Некий Мастер это знает

И, наверное, не зря

Нам о том напоминает

На исходе октября.

 

 

В ЗИМНЕЙ ТАЙГЕ

 

                                                И. Жданову

 

Шел человек, ходок неважный,

Он к людям выбраться хотел,

А той порою ветер влажный

Тайгу в тяжелый лед одел.

 

Под мышками ладони грея,

Он в рай забрался без ключей!

Да, грянул праздник, но скорее

Для сверхпресыщенных очей.

 

Угадывай попеременно,

То, что ты видел на земле:

Вот храм.

А может, копны сена?

Иль стекла битые в золе?

 

Лик милосердья ли, презренья –

На выбор все тебе дано,

Лишь чуть изменишь

Угол зренья

Иль точку зренья – все равно.

 

Да, все достойно изумленья,

Как тайный каменный цветок,

Где форм разъятье и сцепленье,

Мерцание и переток.

 

Но треск потряс глухие дали!

Копилась исподволь беда,

И – рушиться деревья стали

Под грузом инея и льда.

 

Моля, стеная и взывая

В твоих объятиях, зима,

Рвалась, дробилась плоть живая!

И человек сошел с ума.

 

Трясясь от множественных громов,

Тайге шептал он:

«Отпусти…»

Среди открытых переломов

Сырой березовой кости.

 

…Он все же выбрался к жилищам,

И будем ли пенять ему,

Что в жизни

И в искусстве ищет

Тепла – по сердцу своему?

 

И говорит, волнуясь странно

И тыча в старые тома,

Что только это – безобманно!

 

И вряд ли он сошел с ума.

 

 

*     *     *

 

                      …вода, замерзая, выделяет тепло.

                                            Из учебника физики

 

Волна шугу несет устало,

Поземок студенистый дар.

Ты видел перед ледоставом

Клубящийся над речкой пар?

 

Ты знаешь: в пятнах льдистых пенок,

Уже густа и тяжела,

Она из всех своих силенок

Тепло округе раздала?

 

Ну что согреют эти воды!

Но ты душа, на случай, впрок –

Возьми сегодня у природы

Еще один ее урок.

 

 

*     *     *

 

Говорю как старый почитатель,

Но ушедший в мир других страстей:

Мы в него влюблялись по цитатам

Из больших ругательных статей.

 

Как умел он каяться красиво!

Тысячные толпы усмирял.

Свое имя к имени «Россия»,

Сам себя, пугаясь, примерял.

 

И, в пророках шествуя когда-то,

Хоть куда-то звать хотел толпу,

После улыбался виновато

С челочкой, приклеенной ко лбу.

 

Снова то дорогой, то дорожкой

Поспешал на новую зарю…

Но жила в нем боль не понарошку,

Почему о нем и говорю.

 

Он к великим не причислен ликам,

Он старался долго, да устал.

Но бывает холодно с великим:

Подойдешь – и ткнешься в пьедестал.

 

С ним же проще – мы его просили –

Он свое не прятал бытие,

И, не став поводырем России,

Стал давно кровинкою ее.

 

 

*     *     *

 

                                          Памяти А. Передреева

 

Когда по солнышку, по кругу,

Стихи читали мы друг другу –

Сторонний зритель замечал:

Один закончит чтенье – дружно

Его похвалят. Это нужно,

Чтоб поскорее замолчал.

Всяк про себя свое бормочет,

Ища свой наповальный стих,

Дождется, встанет – и отмочит

В забавном обществе глухих.

…А лучший уплывает первым

По лапкам елочным во тьму,

И ход соперничества прерван,

Весь слух – молчавшему, ему.

Высказывайся, человече!

Не унывай, настал твой срок.

 

Пусть на минутку, не навечно,

Но молкнет глухариный ток.

 

 

*     *     *

 

                  Алексею Леонидовичу Решетову

 

Я сперва подумал: «Вот же брешут-то!

Вот на сплетни люди не глухи!»

А потом узнал: и вправду Решетов

Перестал писать стихи…

 

А ведь в них стучало сердце голое.

Он теперь не размыкает уст,

Обронил перо свое тяжелое

Под горючий, под ракитов куст.

 

И ему валяться, неподобрану,

Ведь его не в силах подобрать

Даже вся дружинушка хоробрая –

Вся упорно пишущая рать.

 

И глаза свои святые, бедные,

Так ему непросто поднимать,

Словно бы про нас такое ведомо,

Что еще нам рано это знать.

 

 

ПАМЯТИ НИКОЛАЯ ГЛАЗКОВА

 

Неразлучны Глазков и апрель

В той поездке, смешной и хорошей,

И весенний Владимир оплечь

При усмешке своей скоморошьей.

 

Были родственны город и он,

И на Тракторном, в самом начале,

Я боялся за прочность колонн –

Так глазковские шутки встречали.

 

А когда не припомнил он строк –

В бороде, меж ладоней зажатой,

Как Хоттабыч, нашел волосок,

Дерг – и вновь чудеса продолжались!

 

И, мужицкой ухваткой хорош,

Был он – видел я – чем-то и в чем-то

Не на Воланда ликом похож,

А на мудрого русского черта.

 

Был в нем тихий застенчивый свет,

Та печать непритворного детства,

От которой и в семьдесят лет

В седину и в морщины не деться.

 

Было то, что спасает в беде, -

Та святой бескорыстности метка,

Что в писательской пестрой среде,

Как ни странно, встречается редко.

 

Он не с теми, кто бледен с лица,

Жил, венок ожидаючи сверху,

Полюбил он колпак мудреца

С бубенцами веселого смеха.

 

А зануды, жлобы и дельцы,

Что поэтом его не считали –

Те таскают свои бубенцы,

Но признаются в этом едва ли.

 

Снова светится в Клязьме вода,

Снова вечное время струится,

Как на клязьминской круче, тогда,

Мне к живому бы вам обратиться.

 

Вы любили Сибирь и кино,

И застолья вам были по нраву, -

Крепко дружат стихи и вино –

Две несладких российских отравы.

 

Вы на славу потешили Русь,

Так немало сморозить смогли вы,

Что, припомнив, опять улыбнусь

На неправдашней вашей могиле.

 

 

*     *     *

 

Вот Есенин – ровно с песню прожил,

Он и сам исчез, как с белых яблонь дым,

А уйди десятком лет попозже –

Разве так бы плакали над ним!

 

Он ушел то нежным, то драчливым,

На глазах сгорающим огнем,

А уйди он лысым и ворчливым –

Разве так грустили бы о нем!

 

Я опять услышал эти речи,

И согласно вздрогнула душа,

Но теперь от них поникли плечи,

Потому что молодость ушла.

 

По журналам мусор и полова,

Но однажды в свой счастливый час

Вдруг найду красивого и злого,

Юного и лучшего из нас.

 

Дорогое повторяя имя,

Крикну я решившему сгорать:

«Станьте некрасивыми, седыми, -

Только не спешите умирать!»

 

 

*     *     *

 

                               Н. Старшинову

 

Я люблю твой изломанный почерк –

Разобрать его трудно сперва.

Научи погибать между строчек,

Воскрешающих веру в слова.

 

Вот опять ты кого-то спасаешь,

Телеграммы, как хлеб, раздаешь.

И озябшие пальцы кусаешь,

И равнинные песни поешь.

 

И воюешь с подругой-проформой –

Тенью самых лучистых идей.

Это станет когда-нибудь нормой

В общежитии новых людей.

 

Не оставь эту землю до срока,

Не погасни, как вечер в окне.

И люблю я тебя одиноко,

От влюбленной толпы в стороне.

 

 

               IV

 

СТАРАЯ ПРИТЧА

 

Темь. Январь. Дороги нет обратной.

Мир замерз до полной немоты.

Ты попал в плохое время, брат мой,

В разные дома стучался ты.

 

Может быть, кого-то обокрали

Здесь в такой же зимней темноте,

Или люди слишком крепко спали,

Или жили сыто, как нигде?

 

И уже давно от ожиренья

Порвалась от брата к брату нить,

И через златое ожерелье

Невозможно душу изронить!

Выручай, последнее крылечко!

Ты, уже устав себя спасать,

Заглянул в изящное сердечко –

То, что в ставнях любят вырезать.

 

Ты в сердечко заглянул пустое

И спросил насмешливую тьму:

- Смерть проста. Но как принять простое –

То, что я не нужен никому!

 

И бежал ты в лес, что было силы,

- Неужели все мертво?

- А я?

Ласково мерцая, вопросила,

Дышащая паром полынья.

 

- О, мое тебя утешит ложе,

Мягче пуха донный мой песок,

Станем слушать, сердца не тревожа,

Ломкий шум зимующих осок.

 

Знал ты, брат, что все однажды канет,

Но очнулся: вдруг стезя твоя

Здесь, в глуши, кого-нибудь обманет

Обещаньем света и жилья?

 

Понял ты, что надо возвращаться

И поверить все-таки суметь

В то, что окна стали освещаться

И калитки мерзлые скрипеть.

 

Что пока слонялся ты, никчемный,

Там давно уже тоскуют: где,

Где он, путник тот ожесточенный,

Мимо нас мелькнувший в темноте!

 

 

ДРУГУ

 

Я скажу тебе сердцем усталым

(Пусть за многими вслед повторю),

Что тебя обмануть даже в малом –

Как до ветра сходить к алтарю.

 

Это также примерно годится,

Пусть и в темный душевный разброд,

Как растерянно плюнуть в криницу,

У которой столпился народ.

 

Мне с тобой тяжелей, чем с врагами,

Я к общенью еще не готов, -

Тычет в спину, как черти рогами,

Стадо прежних постылых годов.

 

И кричу тебе сердцем дремучим,

И признанье в любви, словно брань:

«Погоди, разгляди и не мучай,

Чистотой ужаснувшей - не рань!»

 

Я готовлюсь, готовлюсь, готовлюсь,

Жутко ж видеть средь ночи и дня,

Как моя воплощенная совесть

Ходит рядом и кличет меня.

 

 

ПИЖМА

 

Ты растешь вдоль пыльного откоса,

До асфальта провожаешь ты,

Пижма, среднерусская мимоза,

Горькие любимые цветы.

 

Кто-то скажет:

- Выдумаешь тоже!

Время ли расхаживать-смотреть,

Уточняя, что на что похоже,

Если может этот мир согреть!

 

Знаю: спят и видят геростраты

Свой триумф на будущей золе,

Но цветы ведь –

                             те же демонстранты

С требованьем мира на земле.

 

Вон они построились в колонны,

Вольная несчитанная рать,

Знаю: не набить на них колодки,

Водометом их не разогнать.

 

И средь них так радостно я вижу

(И хочу, чтобы увидел ты)

Пыльную архангельскую пижму,

Жесткие и нежные цветы.

 

Ночью,

             Чтобы мне с пути не сбиться,

Отмечала запахом тропу,

Запахом таким, что будет сниться

В розами осыпанном гробу.

 

Пижма, я приду с хорошей вестью,

Только ожидай меня, прошу.

И уткну лицо в твои созвездья,

И о дальних далях расскажу.

 

 

ЖИВОЕ

 

Столько в доме было звуков,

Лето, зиму ли возьми –

Трепыханья, перестуков,

Хруста, щебета, возни.

 

Панику изобразивши,

Словно впрямь их гонит страх,

Взапуски шныряли мыши

За обоями, в пазах.

 

А сверчки трещали сухо

На десяток голосов,

Незаметные для слуха,

Словно тиканье часов.

 

Под окошком с тонким свистом

Уж непуганый скользил,

У пустых кошачьих мисок

Ежик молока просил.

 

По весне трава дрожала

Не от майских ветерков –

То земля во тьме рожала

Тяжких лаковых жуков.

 

Осы длинные сновали,

Паучок бродил бочком.

День и ночь в сыром подвале

Лягушонок жил молчком.

 

…Я ценю их благородство,

Издалека им скажу:

«Вам, кто скрашивал сиротство,

Благодарность приношу!

 

Пусть увел меня из дому

Предназначенный мне путь –

Разве мертвое живому

Предпочту когда-нибудь?»

 

 

*     *     *

 

Заехал я вечером

Нечаянно вроде бы,

Совсем опрометчиво

К любимой на родину.

 

Просторная улица

В индюшках и зелени,

А мне-то все чудятся

Покои музейные.

 

Вот домик окраинный –

Ни плача, ни ругани.

Там чисто, и праведно,

И мыто, и стругано.

 

Гляжу за калиточку

На поросль жасминную,

Сужу по наличникам,

Как любят любимую.

 

И стыдно, и жутко мне

Стоять под скворечником, -

Транзитным ли жуликом,

Гастрольным ли грешником.

 

Такой я непрошенный!

А муж через улицу

Глядит огорошено,

Излишне сутулится.

 

Куда она денется!

Тревога напрасная.

 

Тепло ль тебе, девица?

Тепло тебе, красная…

 

 

*     *     *

 

Заслоняешься неделями

И годами, а пока

Что с оставшимися делать мне

Тридцатью ли, сорока?

 

Сорок раз дорожки высохнут,

Вспыхнет май. В сырой пыли

Сорок раз мне шею вывихнут

И обманут журавли.

 

Пропадать в нелегкой зависти

К прошлым дням и ждать, когда

Растеряют душу заросли,

Тайну – небо и вода?

 

Все бездарней и никчемнее

Что во мне и что со мной

Ты была звездой вечернею

Выпрямляла путь земной.

 

Но рассвету, как союзнику

Подмигну – и буду жить.

Жизнь потрачу, чтоб на музыку

Жизнь твою переложить.

 

Ты красивая…

Так что же ты недобрая?

Ведь в толпе идем,

А ты – как над толпой.

Столько светлого ненабрано,

Недобрано

Ненаглядной

Упоительной тобой!

Ведь красой своей

Случайно ты отмечена, -

Эта штука достается без труда,

Просто камнем самоцветным

Вдруг подсвечена

Человеческая –

Всякая! – руда.

О себе ты исключительного

Мнения,

Но пойми в конце концов,

Что все мы, все

Через сорок лет,

А может, даже менее

Уравняемся и в спеси, и в красе!

Над землей мы все мелькнем

Подобьем сполохов,

Все мы встретим предназначенный

Нам час,

И как жестко написал

Товарищ Шолохов:

Всем нам жаба земляная

Титьку даст.

- Я тебя, мой обвинитель,

Славно слушаю,

Хоть известен мне тот простенький

Мотив.

Молодец, что мне поведал

Правду скучную,

Но зачем поведал,

Веки опустив?

У тебя под ними

Злость и обожание,

Ты заврался,

Ты запутался совсем,

Старый-старый спор

О форме с содержанием

Мы оставим Заболоцкому

И – всем!

Согласиться я спешу

С тобою полностью,

Ибо жду, когда ж ты, милый,

Замолчишь?

Или ты еще в полнейшей

Бездуховности

И росинку, и ромашку

Обвинишь?

И пускай все-все

В тебе меня сторонится –

Ты пройти уже не в силах

Стороной:

Я ж бессмертие твое,

Твоя бессонница,

Ну а ты – сова дневная,

Мой родной…

 

 

*     *     *

 

Вечера прозрачные волокна

К дому протянулись от пруда.

Здравствуй, память, я открою окна, -

Все равно не деться никуда.

 

В тысячах домов сейчас ты будешь.

А теперь, хорошая, ответь:

Почему ты самых добрых губишь,

Самым честным ты торопишь смерть?

 

 

*     *     *

 

                                           Алле

 

На седьмом этаже отделенье

Родильное.

Передачки ворует

Румяная нянечка.

Я принес тебе яблоко

Молодильное

И добросить пытаюсь,

А ты не дотянешься.

Но уже молодеешь

В окошке над кленами:

Поняла,

Улыбаясь глазами промокшими,

Что ходил за моря, Что сражался с драконами,

Заползавшими в душу,

Но все-таки – сдохшими!

 

 

*     *     *

 

На тебя я когда-то молился,

Презирая земной интерес,

Но, устав, атеистом свалился

С недостроенных мною небес.

 

Я зрачком к окуляру прижался –

И увидел шарниры миров.

И, забывшись, вовсю надышался

Злой отрадой смертельных паров.

 

Но нисходишь ты в тайные даты,

В ясном нимбе небесной тропой.

…Что он может, - уродец хвостатый,

Аргумент заспиртованный мой?!

 

 

*     *     *

 

Над тобой не замечал я нимба,

Рядом ты была или вдали.

Только разве легче, если с ним бы

Ты плыла над мусором земли?

 

Помнишь: вечер – и ребенок плачет,

Все живое – в мире жить моля,

А в груди бессонной птицей крячет

Не моя ли злоба, не моя ль?

 

Я растил раскаянье, но снова

Наш порог переступал не с тем,

Помнишь: от молчанья ледяного

Черный снег соскальзывал со стен?

 

С той поры давно перемешалось

Все, что рядом, все, что вдалеке,

Но меня твоя все ищет жалость

С махоньким фонариком в руке.

 

 

*     *     *

 

Ты веришь в каждую примету,

Ты рвешь присушную траву,

Ты ждешь: опять к тебе приеду

И что-то нежное навру.

 

Но не ужиться лжи над Волгой

Где глинист берег и покат.

Об этом знают луг проволглый

И тихий пасмурный закат.

 

Ведь увидали мы, как зыбко

Светилась на его углях

Прощальная полуулыбка

С тенями скорби на углах.

 

Он понял, добрый, понял краткий,

Когда смеркаться начало,

Что, кроме этой мокрой прядки,

Уж не поправить ничего.

 

 

ЗИМНИЙ КОТЕНОК

 

Котенок мяукал в подвале:

Мол, вот я! Встречайте. Привет!

А вьюги ему напевали,

Что зря он явился на свет.

 

Но чем-то, похожим на мыло,

При свете ознобной луны

Помойка его накормила,

Что мило с ее стороны.

 

Ах, все там невкусно и жестко, -

Неважные вышли дела.

…Но дамочка с сердцем из воска

Котенка домой принесла.

 

На эти поступки мы быстры,

Ведь там – самолюбье, на дне.

Он спал, а сугробные искры

Мерцали ему и во сне.

 

Шел март, на повесу похожий,

Явилось восьмое число,

И утро хозяйке пригожей,

Как ветром, цветов нанесло.

 

Котенок проснулся средь сада!

И долго разлепливал глаз.

Не надо, не надо, не надо

Чудес непосильных для нас.

 

В раю ведь проснуться – жестоко!

Исполненный светлой тоски,

Котенок бродил, от восторга

Обкусывая лепестки.

 

Не зная ни леса, ни дола,

Он их угадал наперед.

 

…Я тоже ведь зимний Никола,

Которого случай сберег.

 

И я среди вешнего луга

Очнулся. И принял в глаза

Все краски. И не по заслугам

Мне эта земная краса.

 

Но сердце работать готово,

Пусть даже себе на беду!

Найду я заветное слово

За все гостеванье в саду.

 

 

*     *     *

 

За окошками тьма поредела,

И на кухне затеплился свет.

Это женщина так захотела,

И вины твоей, собственно, нет.

 

Ты лежишь, утомленный зазнайка,

Ты еще полежи, погоди –

Дай побыть ей хозяйкой, хозяйкой

С чем-то чистым и горьким в груди.

 

На глазах ты трезвеешь, умнеешь,

Но не это ей надо, заметь.

Еще большее дать не умеешь –

Дай кастрюлями ей погреметь.

 

Ты цветы ей оставишь и адрес,

И в душе поразишься: когда

Две травинки успела крест-накрест

Уложить, как основу гнезда.

 

Это сделал инстинкт, а не разум,

Это было наитье. Пройдет!

Это утром, разлучная, разом

Электричка твоя разметет.

 

…Чем в вагоне займешься ты светлом?

А ничем. Будешь ехать и жить,

И насвистывать что-то, и ветром

Старомодные слезы сушить.

 

 

*     *     *

 

Я тебя заслоняю от ветра:

Не хочу, не хочу, не хочу,

Чтоб исчезла тоскливая вера,

Что смеяться тебя научу.

 

Постоим возле нашего дома,

Погуляем вдоль темной куги,

Больно мне, что тебе незнакомо

Вот такое пожатье руки.

 

Видишь: тьма накопилась в овражке,

Видишь – губы заботой свело.

Я тебе собираю ромашки,

Чтоб скорей на земле рассвело.

 

 

ПЕСНЯ

 

                                            Г.Касмынину

 

Запахнет вечер мокрой глиной.

Темно в душе. Но потерпи –

Затянет песню друг старинный

О черном вороне в степи.

 

Взойдет, глазами мглу покинет,

Не замечая никого,

И все стаканы опрокинет,

И вдруг добьется своего.

 

Поставит песню над деревней

На два напрягшихся крыла,

И встрепенется отзвук древний,

И воспарит глухая мгла.

 

И жизнь дешевкой обернется,

И вздорожает жизнь к концу,

Как будто с песней оборвется.

И все. И слезы по лицу.

 

 

*     *     *

 

Я смотрю, какая ты красивая,

Как умеешь красотой согреть.

Я хочу восторженным разинею

Долго-долго на тебя смотреть.

 

Я словарь мечтаю в шапку вылущить,

Чтоб встряхнуть покрепче шапку ту

И слова единственные вытащить

Про твою большую красоту.

 

Красота растит меж нами трещину,

Но, забыв, что трещина растет,

Я смотрю на маленькую женщину –

Я любуюсь, как она идет.

 

Далеко легла дорога торная,

Широко раздалась ночи мгла,

Сторона лесная и озерная

Чистые подносит зеркала.

 

И солдат передает по рации

Впереди стоящим на посту:

Уберечь как достоянье нации

Радостную эту красоту.

 

Как луга и рощи заповедные,

Лютики и церковь Покрова

И поэтов самые заветные,

Всей судьбой рожденные слова.

 

 

*     *     *

 

Что меня сегодня разбудило?

Взглядом ли, касаньем ли смутило,

Словно тронул кто-то одеяло?

Никого здесь нет и не бывало!

 

Что? Обрывок давнего ли спора?

Голос тихий? Ветра колыханье?

Но прошу я душу, чтоб не скоро

Возвратила ровное дыханье.

 

 

БЕРЕЗКА НА ЦЕРКВИ

 

На церкви ты растешь, березка,

В предощущении беды.

И до земли не доберешься,

И не достанешь до звезды.

 

И, глядя вниз, где возле пашни

Земных берез грустит семья,

Томишься, как царевна в башне,

Испуг серебряный тая.

 

А в кирпиче немного соков,

И корни вглубь тянулись зря,

Но ты пока шуми высоко,

Над всеми сестрами паря.

 

Пусть ветер ветви обвевает,

Пусть поит листья стадо гроз,

Пусть нелегко, но так бывает

И у людей, и у берез.

 

 

*     *     *

 

У бессовестных нет бессонницы –

Успокою себя хоть так.

Вот опять за окном бесовские

Тени подняли кавардак.

 

Им на этой заросшей улице

Хорошо сейчас. Благодать!

Лезут в щели, на лампу щурятся,

Просят душу взаймы отдать.

 

Дорогие мои! Нестрашные!

Заползайте под стол, в углы,

Верноподданные всегдашние

Полузрячей царицы-мглы.

 

Не боюсь я домашней нечисти,

Распоясавшейся в ночи, -

Это ветка березы мечется

По известке моей печи.

 

Это совы крылами хлопали

Над окошками чердака,

Это фары блуждали во поле

Ошалевшего грузовика.

 

Это дышит-живет смородина,

Аж до ягодинки видна.

Это сумерки. Это родина –

Вся дыханье и глубина.

 

Ну а коль преисподней вестника

Угадаю за глубиной –

Три звезды оградят, три крестика

Над стихами о мгле родной.

 

 

*     *     *

 

Пусть придет потоп

Или смертный вихрь,

Пусть сама потом

Ты забудешь их –

 

Как на трех китах,

Как на трех слонах,

Мир стоит на трех

На твоих словах.

 

Тихо спела дверь,

Ты ушла к утру,

Знаю, что теперь

Нищим не умру.

 

Тверди нет прочней

Под моей судьбой,

Чем среди ночей

Слабый голос твой.

 

 

*     *     *

 

С тобой в эту вербную ночку,

Толкаясь о ветер тугой,

Я проклял свою оболочку,

Но я не имею другой.

 

Любви попрошу, как пощады,

Ведь столькое в жизни терпя,

Душа упаковке прощала,

Пока не узнала тебя.

 

Ты спорить с весной умеешь –

Мир смотрит с открытым ртом,

Как чудом и праздником веешь.

Вот жаль, что ты знаешь о том.

 

Но слушаешь это как новость,

С задумчивым ждущим лицом,

И жаль, что я вижу всю повесть

С банально трагичным концом.

 

А все же запомни страницу:

Там сумерки, вербы и дым.

 

Вернусь к тебе лет через тридцать

Красивым и молодым.

 

 

*     *     *

 

- Чем торгуешь, цыганка?

- Тенями.

- Дай же тени родителей мне,

Тень вечернего луга с конями,

Тень березы на пыльной стерне.

- Я не теми тенями торгую,

А я теми, что лягут у глаз,

Чтобы князь не смотрел на другую,

Как случается часто у вас.

 

Чтоб смотрел на свою –

До озноба,

Чтоб любить ему было не лень,

Покупай, дорогой, для зазнобы

Вот хотя бы лиловую тень!

 

- Ты напрасно, цыганка, хлопочешь.

Я давно от любимой вдали,

И потемки ее одиночеств

Ей глаза синевой обвели.

 

И она через мглу вопрошает:

Мол, теперь я смотрюсь хорошо?

Так любимую украшает

Тот, кто землю измерить ушел.

 

Мне об этом рассказывать трудно,

Хоть беседовать славно с тобой.

- Коли так, то прощай, изумрудный,

Видишь: смотрит сюда постовой.

 

 

*     *     *

 

Я услышал народ и природу:

Если хочется помолодеть, -

Постарайся на пламя, на воду

И на женщину чаще смотреть.

 

Только пламя должно быть гудящим,

И текучей должна быть вода –

Неуемной, поющей, поящей,

И любимою – женщина та.

 

Разве юные глупые годы

Возвращать наступила пора?

Но смотрю на текучие воды,

На дремучую морду костра.

 

Лишь одна остается забота,

Об одном только сердце болит:

Есть любимая в мире, но что-то

Мне взглянуть на нее не велит.

 

То ли дикая, трудная нежность

С перехлестом, с избытком огня,

То ль моя обреченная внешность,

Что отчаянно лжет на меня.

 

То ли робость моя, то ли дурость.

Но, набрав не по возрасту лет,

Оставляю, народная мудрость,

Неисполненный третий завет.

 

 

ПРОЩАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

 

- В ноги поклонюсь, а хочешь – поясно,

Но уйди. Чуток уже до поезда!

- А зачем тогда на шею бросилась?

- Да не знаю. Опростоволосилась.

Что-то вдруг почудилось родимое,

Дорогое и неотвратимое,

Как улыбка – чудная, несчастная,

Ну а что ж я – дура безучастная?

А со мною ничего не станется,

Шмель взлетел – еще стройней фиалочка,

Вспоминай меня до первой станции,

Если трудно – то до полустаночка.

 

 

*     *     *

 

Не хочу я на века прославиться,

Не хочу я молодость вернуть,

Только с этой женщиной состариться

Дай на этом свете кто-нибудь.

 

Одолжи мне кто-то сил атлантовых,

Чтобы все-таки пробиться к ней

Сквозь толпу родимых и заплаканных

И добра желающих людей.

 

Неземное одолжи мне мужество

Взгляд от взглядов этих отвести,

Расколоть их горькое содружество

И аллеей вздохов проползти.

 

Странными им явятся их тяготы,

Если вдруг увидят (на беду),

Как я рву заснеженные ягоды

Той любви в завьюженном саду.

 

Как целую мерзлое мгновение,

Прошлое кляну житье-бытье.

Я б дождался их благословения,

Но уже старею без нее.

 

А она вовеки не состарится,

Молодость свою во мне храня.

Ну и пусть любимая останется

Юной за себя и за меня.

 

 

*     *     *

 

Не пили, не кричали

В их комнате пустой

На свадьбе их печальной,

На свадьбе непростой.

 

Она почти старуха,

Ему за шестьдесят, -

Они нашли друг друга

И рядышком сидят.

 

На холоде предзимнем,

Не помня ни о ком,

Сидят, как под незримым

Хрустальным колпаком.

 

Ночник я свой задую,

Но не могу я спать:

Им свадьбу золотую б

По возрасту играть.

 

Осуждены иными…

И все-таки не зря

Вот так горит над ними

Осенняя заря.

 

И так светло и жарко

Горит роса в траве!

И золота не жалко

Ни звездам, ни листве.

 

 

ЛИПА ДЕТСТВА

 

Не за то ль, что ты небо держала,

Выжег сердце небесный огонь?

А потом кутерьма остужала

Бесконечных метельных погонь.

 

Что скажи, в твои думы запало

При изменчивом лунном луче?

Ты сухой балалайкой запахла,

И опенок присел на плече.

 

Ты по старости очень гордишься

(Тот, кто молод, тебя не поймет),

Что на гнутые лыжи годишься,

На мочалку, на ложку и мед.

 

Не нужны мне ни мед, ни мочалка,

Целиком я твой образ сберег,

За тебя опрокинута чарка

Среди сосен, дубов и берез.

 

Жаль, ведь ты никогда не узнаешь,

Что со мной твой далекий привет,

Что и здесь на меня осыпаешь

Желтоватый медлительный цвет.

 

Либо сердце обуглилось, либо

Это выплыло детство, слепя –

Показалось, что сущая липа

Все, что было со мной без тебя.

 

Постою возле темной опушки,

Пахнет сенцами в бурю она,

И по насту скользят погремушки,

Закуржавевших лип семена.

 

Как душе полегчает в ненастье

С поцелуем египетской тьмы

На шершавом исчерканном насте

Под кочующим небом зимы!

 

Мир без нас ни моложе, ни старше

Только липы родной семена

Залетают из прошлого в наше

И в соседние с ним времена.

 

Я еще отчего-то робею,

Но однажды в метельном краю

Вслед за ними я душу развею,

Одинокую душу мою.

 

 

*     *     *

 

Наверно, очень странно это,

Но я душой не покривлю –

Как таракан, бегу от света,

Как ежик, сумерки люблю.

 

Не понимайте свет как символ, -

Мне просто легче здесь, в росе,

Ведь надо тайной, неспесивой

Поклон отдать земной красе.

 

Чтоб неистаяла задаром,

Не умерла в самой себе.

…Идут ко мне заросшим паром

Шесть голосов по городьбе.

 

Закурим все, друг другу рады, -

Как не видались десять лет!

Зажгутся малые Плеяды

От сыроватых сигарет.

 

 

*     *     *

 

Я иду на ветер предпокосный,

Все в цвету: метелки и пучки,

Я иду, и надо мною сосны

Разжимают шишек кулачки.

 

Хорошо мне за колосья браться,

Ландыша ласкать зеленый лак.

Говорят, за счастье нужно драться.

Я сейчас не вижу с кем и как.

 

Это ничего, что я счастливый

В мире, где еще так много зла?

Или обстрекаться мне крапивой,

Чтоб улыбка дальше не ползла?

 

Но крапива только пощекочет –

Всю отраву растеряла в зной,

Видно, и она совсем не хочет

В это утро темной быть и злой.

 

Я, крапива, очень понимаю

Эту грусть старинную твою

И стропинки щепку поднимаю

Чтоб трудилось легче муравью.

 

Говорю цветам: «Здоровы, братцы!

Как там по латыни кличут вас?»

Говорят, за счастье нужно драться,

Но не в это утро, не сейчас.

 

 

*     *     *

 

Это был бы романчик обычный,

Безобидный, а может, дурной,

Чуть греховный, но в меру приличный –

Столько было таких под луной!

 

С любопытной завязкой, с развязкой.

…Если б дождь не посыпался вдруг,

Если б серой обветренной сказкой

Не зацвел отплывающий луг.

 

И на трезвом угрюмом закате,

Что вдали разметался, багров,

Не понес меня медленный катер

С облетающей краской бортов.

 

Быстрина по дуге проносила,

Ты возникла на круче одна,

И меня просквозило, пронзило

Неизбывное имя:  ж е н а

 

В темных безднах промозглого мая

Ты спускалась к воде, на песок,

Как ребенка, к щеке прижимая

Приготовленный мне узелок.

 

Столько было на свете обманов,

Но шуршала осока вдали

Не обрывками пляжных романов,

Не пыльцой мотыльковой любви.

 

Нам с тобою не вышло проститься,

У разлуки глаза глубоки,

Но заложена будет страница

Теплой прядкой тумана реки.

 

Вот гудками мой катер зальется,

И в последнем вечернем огне

Я поверю, что здесь остается

Все, что в жизни отпущено мне.

 

 

*     *     *

 

«Ты опоздал, - она сказала, -

Мне встретился…»

Он побежал.

Гудок с далекого вокзала

Над всеми клятвами заржал.

 

Толпа задвигалась немая:

Что с вами? Может быть, воды?

Но он смотрел, не понимая,

На шевелящиеся рты.

 

Рванули на перрон с вещами!

И он шагнул как бы в огонь,

Лицо от взглядов защищая,

В готовый двинуться вагон.

 

Через минуту убегала

Вся хмурь, вся песня этих мест.

…И штрафом радио пугало

За неоплаченный проезд.

 

 

*     *     *

 

Береза в ледяной глазури,

Лыжня в сугробах – на прострел, -

И у того глаза разули,

Кто дальше носа не смотрел.

 

Глухие слухом прорастали

И слышали, как в тишине

Березы льдяными перстами

Звонят оглядчивой весне.

 

А я догадывался грустно,

Что этой сказкою храним

Запас и для шестого чувства,

И следующего за ним.

 

Но их не вырвать из забвенья

С тех пор, как вихрь тебя унес,

И не нарушить их успенья

Колоколам любых берез.

 

 

*     *     *

 

Раскачали вдоль просеки ели

Пламя белок на шишках-свечах,

Голубая тоска по капели

В остановленных дремлет ручьях.

 

Этот лес, тишиною хранимый,

Чтоб от белого сна не пропасть,

Сохранил отпечаток любимой,

Где, резвясь, я помог ей упасть.

 

Сохранить мы любовь не сумели,

Не берег я тебя от обид,

Как берег он его от капели,

От железных лосиных копыт.

 

Был я в марте в лесу том печальном,

На меня он тревожно глядел.

Хрусталем отливал отпечаток,

А в апреле на небо взлетел.

 

Так свети мне с небес укоризной,

Так свети мне надеждой пустой,

Пролетая над тихой отчизной

И над всякой моей суетой.

 

 

ПАМЯТЬ

 

И ни вырвать ее, ни оставить, -

Так ли, этак ли – плохи дела:

Прилетела каленая память

И в живое вошла как стрела.

 

И в нелегком соседстве, ночами,

Резкой болью означивши новь,

Гонит сердце, как прежде, толчками

Молодую и глупую кровь.

 

Это ты проступаешь сквозь морок,

Я тебя различаю едва,

Но взбегает ручей на пригорок

И к ветвям прирастает листва.