Родовой долг может никогда не напомнить о себе человеку и в то же время лежит на нем до самой кончины. Тех, кому мы должны, уже столетия нет на белом свете, и они никогда не напомнят о себе ни строчкой, ни словом, ни вздохом. Они только безмолвно взирают на нас из другого мира, и от того, как велик наш долг, чувствуется в этом «взгляде» или тихая радость или немой укор.

Николай Федорович Дмитриев, несомненно, был преисполнен памятью о предках и свидетельствовал об этом своими светлыми стихами. Размышления о том, что было до нас, и о том, будет после нас, проходит по всему его творчеству и несомненно были для него очень личными и волнующими душу :

Станут в темноте лягушки квакать,

Станут петь ночные соловьи.

Родина, ну как тут не заплакать

На призывы детские твои?

Что мне век и все его законы?

Теплю я костёрик под лозой.

Этот край родней и незнакомей

С каждой новой ночью и грозой.

С каждою оттаявшей тропинкой,

С каждым в глину вкапленным дождем,

С каждой появившейся травинкой

Из земли, в которую уйдем.

Мы уйдем, не подарив потомкам

Новые культурные слои,

А чтоб их тревожили в потемках

Наших душ ночные соловьи.

Мои и Николая деды происходили из одной местности, из одной деревни и даже были соседями. Так об этом говорят архивные документы, начиная с конца XVII столетия. Деревушка эта (даже в лучшие годы в ней не набиралось и тридцати дворов) называется Анискино и лежит в четырех верстах от владимирского городка Покрова, уездного центра прежде огромного Покровского уезда.

Наши родители, деды и прадеды жили рядом, пахали одну и ту же землю, молились в одном храме. И вот теперь, предаваясь воспоминаниям, я отчетливо вижу, как много общего было между ними, как похожи были их жизни. Впрочем, чему же здесь удивляться: чем ближе к стволу дерева, тем ветви теснее.

Рано лишившись отца и матери, Николай и душой и телом прилепился к своей уже престарелой бабушке, Прасковье Ивановне Трифоновой, родившейся в 1894 году. После школы Николай учился в Орехово-Зуевском педагогическом институте, то есть оказался всего в двадцати километрах от Анискина. Тогда-то и начались его приезды в родовой дом.

Тем, кому приходилось добираться до своей деревни пешком, несомненно, знакомо особое состояние, в которое впадаешь, идя в одиночку по лесам и полям. Дорога сначала успокаивает, а потом порождает такие мысли, которые в городе или в компании никогда бы не пришли в голову. Начинаешь думать, что здесь мог ходить твой дед или прадед, что здесь на лугу в полдень бабушка доила корову, здесь спела их рожь, а они радовались, глядя на новый урожай. Здесь…

По владимирской тропке песчаной

Шел я к бабушке в дальнюю весь,

Вдруг послышался голос печальный:

«Это здесь, это здесь, это – здесь…»

Кто окликнул меня – я не понял

И понять не пытался ничуть

Лишь глаза просветлевшие поднял

На небесную нежную муть.

И улегся под куст, как отшельник,

И услышал опять: «Это здесь…»

И запел надо мной можжевельник

Колыбельную смертную песнь.

Я услышал ее не со страхом,

Не с тоскою, и – руки вразброс, –

Замирая, просыпался прахом

И травою при жизни порос.

И какие б не выправил визы –

Там лежу я, корнями прошит,

Корни серы, а ягоды сизы,

И песочком глаза порошит.

Дорога к земле предков. Редко кто так глубоко и так отчетливо понимает эти слова, как понимал Николай Дмитриев. Подавляющее большинство людей вообще редко предается мыслям о своих предках, а если такое и случается, то говорят кратко и как-то не волнующе. Тема ведь не повседневная, душу особенно не затрагивающая, да и что мы знаем о предках?

Война ли виновата,

Судьба ли виновата,

Но только родни

У меня маловато.

Метели кружили,

И беды кружили,

И деды до внуков своих

Не дожили…

Николай Федорович Дмитриев не только размышлял, а, как мне представляется, мог как бы переноситься во времена своих дедов, ощущать свою жизнь продолжением времени жизни своего рода. Только в таком случае и могли родиться удивительные духовные образы его стихов: «лик тревожный прежней родины моей», «что-то обронила там душа моя навек», «там лежу я, корнями прошит», «и травою при жизни порос», «а чтоб их тревожили в потемках наших душ ночные соловьи».

Последние слова только что приведенного стихотворения заслуживают особенного внимания. Ведь соловьи, действительно, лучше всего слышимы по ночам. Днем, в гомоне десятков птичьих голосов они были бы не так замечательны, перебивались бы карканьем ворон, посторонними шумами. Зато ночью, когда все свистуны и щебетуньи смолкают, соловьиные соло являются настоящим чудом. Так и человеческие души становятся слышимыми только в тишине и только тогда скромно пытаются потревожить нас.

Сосновые леса с вросшими в мох брусничниками, черничниками и пирамидами можжевельников – обычнейший пейзаж окрестностей Покрова. Наши песчаные проселочные дороги оставались проходимыми и проезжими даже в межсезонье. Идти по ним легко, тем более к деревушке, где тебя ждут, где тебя накормят и пожалеют. И неудивительно, что со временем Анискино и бабушка Паша стали для Николая средоточием всех мыслей о предках.

Можжевельник, супесь и подзолы…

Километрах в трех от Покрова,

В доме, где лампадки и подзоры,

Бабушка моя еще жива.

На заре она коров доила,

Шла босая – туфли берегла.

Двух детей похоронила,

Двух царей пережила.

Тишина и запахи овчины.

Бабушке уже так много лет,

Что в лице ни грусти, ни кручины

Только свет, колеблющийся свет.

В тех лесах темно от ежевики

И светло от ледниковых вод,

И по мху изменчивые блики

Полднями заводят хоровод.

Там спасусь я от любого лиха,

И за всё, за всё меня простят

Вишни одичавшие, что тихо

Про судьбу и вечность шелестят.

(1978)

В ревизских сказках (прообразах переписей населения) нашлись такие далекие предки, о которых Николай и не мог подозревать. Например, дедом бабушки Паши (прапрадедом для Николая) был крестьянин Яков Аксенов из соседней деревни Перново. Нашелся и далекий-предалекий предок (прапрапрадед, родившийся в 1760-м году) по имени Трифон Васильевич, от которого образовалась фамилия Трифоновы.

Ничего этого Николай, конечно, не знал. Но, видимо, в том-то и заключается сила мысли, что иной человек достигает мудрости и без предварительного обучения. Он просто душой чувствовал предков, чувствовал, что здесь, в Анискине всё сошлось для него в одну точку, в то, что каждый понимает под Родиной.

В самолете над Памиром,

Вознесённый над полмиром,

Я о бабушке подумал,

Что живет под Покровом.

Шепчет: «Господи, помилуй,

Что не едет внучек милый?

Ветер вишню всю обсыпал,

Обмахнул, как рукавом».

Там на облаке из ваты,

Деревенский, простоватый,

Володимирской породы,

Бог скучает над селом,

А точней, над деревушкой,

А точнее – над избушкой,

Где горит в углу лампадка

И лежит в шкафу псалом…

(1980)

Бедные песчаные наши почвы никогда не давали больших урожаев. Кормиться такой землей было невозможно, вот и уходили мужики на заработки в города. По всей России знали «аргунов» – плотников Аргуновской волости Покровского уезда. Центр волости, село Аргуново находилось на реке Киржаче, верстах в двенадцати от Анискино. Старики вспоминали, как в молодости они ходили на посиделки в Аргуново, как искали там себе невест.

Работа с деревом была в крови анискинских мужиков. В каждом доме имелось множество плотницких инструментов: рубанков, пил, стамесок, долот, коловоротов. Но больше всего было топоров: самых разных внешне и для самых разных целей. Никому и в голову не пришло бы одним и тем же топором делать черенок для лопаты и тесать желоб в бревне. Даже доску можно было легко сделать своими руками. Просто расколоть вдоль бревно, протесать его топором и отполировать рубанком. Не поэтому ли возник у Николая образ неизвестного плотника, построившего в 1822 году церковь на его родине, в селе Архангельском.

Ей хорошо среди покоя,

На рыжей ласковой траве.

Её один француз построил

С чудной фамилией – Бове.

И купола закатный глянец,

И рядом глиняный овраг –

Всё это видел иностранец

(По крайней мере, пишут так).

Она столетья простояла,

Крестом цепляя облака,

И почему-то вспоминала

Не иностранца – мужика,

Который гнал вдоль брёвен стружку,

Златил, ковал и резал в срок,

А после шел в свою избушку,

Где на соломе спал телок.

И по утрам, внимая гуду,

Под мерный колокольный звон,

Уже без шапки, как на чудо,

Смотрел на то, что создал он.

(1983)

Заметим, кстати, что о незнакомом плотнике рассуждал и Н.В.Гоголь. Его Чичиков, полдня вчитывался в списки купленных им мертвых душ и (подумать только!) даже умилился душой от такого занятия! В числе его крестьян был – Степан Пробка, плотник, трезвости примерной. И вот, что о нем думал Чичиков:

« Чай все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах, съедал на грош хлеба да на два сушеной рыбы, а в мошне, чай, притаскивал всякий раз домой целковиков по сту, а может, и государственную зашивал в холстяные штаны или затыкал в сапог – где тебя прибрало? Взмостился ли ты для большего прибытку под церковный купол, а может быть, и на крест потащился и, поскользнувшись, оттуда, с перекладины, шлёпнулся оземь, и только какой-нибудь стоящий возле тебя дядя Михей, почесав рукою в затылке, примолвил: «Эх, угораздило тебя!» – а сам, подвязавшись веревкой, полез на твоё место…»

Конечно, каждому приятно остаться в памяти потомков. В городе, среди тысяч других, толкающих тебя локтями, заслужить память, кажется, почти невероятным делом. Разве что с фамилией Бове! А в деревне понимаешь, что после тебя останется и колодец, и вскопанная когда-то под грядку дерновина, и скворечник. Там, даже наши самые что ни на есть скромные дела будут жить и после нас.

Мысли о том, что останется на Земле после нашей кончины, на мой взгляд, являются одними из самых глубоких в поэзии Н.Дмитриева. Мало кто уже в двадцать лет пишет об этом:

Гусиные стаи на юг провожаю,

И тонкие клены к забору сажаю…

Не памятник ставлю, а так – без оглядки:

Люблю я на синем гусиные лапки.

…И хочется всё же, чтоб после сказали:

Мол, жили вот люди и клёны сажали.

(1973)

Дед Николая Федорова, Федор Степанович Трифонов, родился 7 июня 1892. На двадцать втором году, 19 января 1914 года, после зимних Святок и Крещения Господня Федор обвенчался с двадцатилетней девицей Параскевой Аксеновой. Спустя восемь лет у них родилась дочь Клавдия, которая еще через три десятка лет произвела на свет сына Николая.

Обычно длинная биография считается показателем успешной жизни. Ну, как же, столько должностей сменил человек, столько профессий! Видимо, всё искал и искал себя. А вот у деревенских женщин все биографии складываются только из двух фраз: «Всю жизнь прожила в деревне и, не покладая рук, работала на простой работе. Вырастила стольких детей, сколько Господь дал». Они просто безропотно несли посланный им Богом крест и считали это своим главным долгом.

Моя бабушка, Прасковья Кирилловна время от времени собиралась и шла в соседние деревни «повидаться» с какими-то дальними родственниками . До самых дальних из этих деревень было часа два ходьбы, а бабушке было тогда около 65-ти лет. И вот всё-таки шла, трудила ноги, чтобы увидеть родное лицо или посидеть у могилки. Для нее эти свидания были обязательной частью жизни, поэтому для них находилось и время и силы. Ей бы наши автомобили!

А Прасковья Ивановна Трифонова всего семь лет не дожила до столетнего возраста. Можно только догадываться, сколько старины передала она внуку, когда они вдвоем сиживали за самоваром под лампадкой и подзорами. А за окном было поле, когда-то разработанное анискинскими мужиками и с тех худо-бедно кормившее их потомков. Стояли высоченные тополя, посаженные тоже неведомо кем и когда. И так всё, на что ни погляди, уводит тебя в прошлое. Далекое и неведомое прошлое.

Снова снится мне равнина,

Черный бор и талый снег.

Видно что-то обронила

Там душа моя навек

Я не знаю точный адрес,

Мне оттуда нет вестей,

Но, наверно, и состарясь,

Я увижу на кресте

Колокольни отзвучавшей

Гроздь растрепанных ворон

И как сумерки из чащи

С четырех ползут сторон.

Может, это вид дорожный,

Поразивший всех сильней,

Или это лик тревожный

Прежней родины моей?

Бабушку Пашу похоронили не на сельском, где лежали все ее предки, а на городском покровском кладбище. А теперь с ней покоится и ее Николай. Бабушка и внук. Два креста с самыми скромными надписями. Два последовательных имени древнего крестьянского рода. Два звена из родовой цепочки, из стихотворения, написанного Николаем Дмитриевым в последние месяцы жизни:

Родовая цепь – как цепь колодца,

Ты ее задень легонько, тронь –

И почуешь, как передается

Изглубинный холод и огонь.

Всё навеки сомкнуто в Отчизне,

Даже если память никуда,

Согрешишь – и родовые слизни

Вверх к тебе полезут без труда.

Что ж, и эту принимай заботу,

И зазря зубами не скрипи,

Ведь ты сам, то ржавь, то позолоту

Вниз пускал по родовой цепи.

Перед погруженьем неминучим

Знаю: уж ничто не повернуть!

Дай, судьба, под воротом скрипучим

Серебром раскаянья сверкнуть

(2005)

Мне безмерно жаль, что опоздал с этими своими архивными открытиями. Каким подарком стали бы для Николая все эти имена! Теперь же их души и без этого вместе. А долг сохранения памяти предков остается нашим долгом. Моим, долгом его семьи, долгом будущих внуков и правнуков. Долгом всех, кто еще много лет будет поминать добрыми словами поэта Николая Дмитриева, а в его лице и русских крестьян по фамилии Трифоновы из владимирской деревни Анискино.

В. Н. Алексеев, г. Орехово-Зуево. 2008 г .