Сергей Вакомин (Сорокин)
« Но так бывает и у людей, и
у берёз »
«О нём и его
творчестве довольно много писали и при жизни
и после его неожиданной смерти.»
- пишет Николай Переяслов, вспоминая поэта Николая
Дмитриева.(газета «Российский писатель» №1(173) январь
Нет, за недоимки не стегала
Кумачом расцвеченная власть,
Но порою лишнее тягала,
Дозволяя доблестно пропасть.
Как видим, уже тогда дмитриевские строки были откровенно пророческими, щедро насыщенными «философскими глубинами» нашего непростого бытия, в которых подспудно вложены «новые смысловые уровни» для будущего читателя со всей их характерной образностью и страстью. Особенно это ощущалось в стихах перестроечного периода. Невозможно без надрыва и сегодня читать строки стихотворения:
-Опять с тобой одни несчастья ,–
Ты сам себе торопишь гроб,
Ты распадаешься на части, -
Жена мне правду тычет в лоб.-
Как ты, твоя в запое муза,
И я ей дверь не отворю!
-На мне сказался крах Союза,
Распад державы! – говорю.
Но была в те горбачёвско-ельцинские годы ещё одна пронзительная, тревожно-щемящая нота в его стихах. Это трогательный плач по родине, земле незаслуженно запущенной и брошенной, безучастно отданной на поругание всё тем же бесам, ретиво подпевающим импортируемой с Запада – демократии.
Им на этой заросшей улице
Хорошо сейчас. Благодать!
Лезут в щели, на лампу щурятся,
Просят душу в займы отдать.
Мне, родившемуся и выросшему в деревне на Вологодчине, и по сей день с трудом привыкающему к «райским удобствам» имперского города, по особенному воспринимаются такие стихи как Берёзка на церкви», заканчивающиеся такими строками:
Пусть ветер ветви обвевает,
Пусть поит листья стадо гроз,
Пусть нелегко, но так бывает
И у людей, и у берёз.
Прочитав впервые, у меня было ощущение радости, словно твои мысли поэт где-то подслушал и зарифмовал, чтобы их прочитали и прочувствовали другие, такие же бесправные и обманутые как и ты. Всё дело в том, что сквозь поэтические строки дмитриевских стихов, как рентгеновские лучи, беспрепятственно проступал жгучий свет п р а в д ы, которой мы все тогда бредили, вселявший в наши оболганные души лелеемую надежду на лучший исход жизни:
Силы есть для жизни, для стиха ,
Не сметёт вовек ни Чудь, ни Мрею –
В то, что не воскреснет Русь – не верю,
Не возьму я на душу греха.
И есть во всём этом какое-то сверхчеловеческое простодушие и удивительная соразмерность строк.
У поэта Н. Дмитриева это сочетание поразительно:
С погодой всё в порядке –
Тепло как на печи.
И мать ровняет грядки.
И ссорятся грачи.
* * *
В тот памятный день письмо из Вологды пришло вовремя, хотя и неожиданно. Был конец августа и середина моего производственного отпуска. Писал мой земляк, поэт Николай Дружининский, где и сообщал, что в наши родные палестины вот-вот из Москвы нагрянет Николай Дмитриев и требовательно просил меня приехать. В тайне я уже давно мечтал о такой встрече. Для раздумий времени не было. Пропустить такой случай, значит надолго лишить себя подобного знакомства, живого общения с моими любимыми поэтами. И вот случай мне даёт этот шанс. С Николаем Дружининским я знаком уже был десять лет, а вот Николая Дмитриева я знал только по его книгам и рассказам моего земляка, который тоже боготворил московского тёзку и вот, значит, пригласил к себе в гости в Вологду.
Вечером того же дня я уже сидел в плацкартном вагоне и с благостным волнением наблюдал в окно как всё дальше и дальше поезд «Ленинград - Вологда» увозил меня к родным местам дорогой мне Вологодчины.
С раннего детства и до самой юности моим окрестным миром была сельская природа, земля, крестьянский труд моих родителей и земляков; с раннего утра и до позднего вечера в любое время года нёсших на себе добровольный крест сельского труженика, покорно исполняющего все прихоти искусственных лихолетий, беззастенчиво творимых родной советской властью.
Судьбу, говорят, не выбирают. Но в семнадцать лет город на Неве я выбрал себе сам, А став его добровольным заложником, по-настоящему понял, как мучительно сознавать расставание с исконной родиной. И когда мой взор обращается в сторону Вологодчины, я с благодарностью вспоминаю деревню, землю, где мальчиком бродил в хвойных лесах, вбивая босыми пятками пыль в суглинок её полевых троп, вдыхал запах луговой кашки и заросших морковником лядин, с вожделением прислушивался к неторопливой окающей речи односельчан, обременённых постоянными хлопотами и тревогами сельского жителя…
* * *
Встретились мы в Вологде на квартире у Дружининского. Лариса, его жена, ещё хлопотала на кухне, укладывая в рюкзак консервные банки с мясом, банку со сметаной, хлеб и прочую снедь, словно мы, трое мужчин, собрались в дальнюю дорогу и не на одну ночь, как предлагал нам гостеприимный хозяин.
В прихожей московский гость, высокий, широкоплечий уже примерял резиновые сапоги, видимо любезно предоставленные хозяином квартиры. Они оказались впору и на лице Дмитриева, я его узнал сразу, расплылась добродушная улыбка, точь-в-точь как на фотографии в его последних молодогвардейских сборниках. Дружининский кинулся было нас знакомить, но после нашего крепкого рукопожатия только развёл руками, сделав удивлённые глаза. А я ещё лишний раз убедился, что искренность в человеке рождается с его талантом, способным не только волновать, а и возвышать чужие души, помогая преодолевать страхи и сомнения, понять главные вехи насущной человеческой жизни.
Когда всё было готово и первые волнения от встречи прошли, земляк взвалил на себя непомерно раздавшийся рюкзак, и мы втроём отправились на городскую автостанцию.
Через три с половиной часа, где-то за Грязовцем, этим тихим районным городком, мы сошли с рейсового автобуса и, минуя ни чем не примечательную деревеньку Сопелкино, решительным шагом углубились в лес. Проезжую дорогу, размытую и разбитую гусеницами местных тракторов, ночью тут прошёл дождь, вдруг сменила узкая тропа. Было видно, что по ней ходят не часто, но всё же ходят. Она, как и всякая тропка, петляла между деревьями, выбирая сухие и возвышенные места, то озорно выбегала на полянку, вселяя уверенность в скором окончании нашего внезапного путешествия.
Чья это затея отправиться с ночлегом в деревню – для меня было это не так и важно. Скорее всего самого Дружининского, а мы впопыхах согласились, с благодарностью уступив его дружескому приглашению. Да и не скрою хотелось посмотреть своими глазами и убедиться в справедливости того, чем живёт и о чём пишет наш уважаемый друг.
Николай Дружининский родился в 1948 году на этой земле. После окончания Грязовецкой школы служил матросом на Черноморском флоте, затем закончил юридический институт. Работал учителем в школе, на стройке, на заводе, в районных и областных газетах. И пишет стихи, у которых своя интонация, образность, любовь к родному слову, любовь к Родине, где «в озере тихнет небесная дрожь.//Колышется ровно, как женская грудь,// На плавном угоре туманная рожь.»
И вот деревья расступились. Впереди показалось скошенное поле с гумном, а за ним, вдоль заросшей дороги – дома под серыми драночными крышами.
- Коля, а как называется твоя деревня? - чуть приостановившись вдруг нарушил наше молчание Дмитриев.
- Шаба-аново, - не оборачиваясь, ответил Дружининский.
- Ша-аба-аново… Я-то знаю, что я не бездомник, и когда-нибудь время придёт – я вернусь в ту долину, где донник каждый год по-иному цветёт…
Явно – это были стихи! Я посмотрел на Дмитриева: лицо бледное, задумчивое, губы чуть-чуть шевелились. Но это было отчётливо слышно:
- Где по-старому сердце забьётся, где от всякой сторонки всегда все тропинки выходят к колодцам, а в колодцах живая вода. – Дмитриев замолчал, а Дружининский, тоже слышавший его внятное бормотание , весело сказал:
- Коля, а вон и колодец!
И верно, наша тропинка привела нас прямо к колодцу. Новое цинковое ведро весело поблёскивало своими сухими боками в лучах заходящего солнца, наполовину скрывшегося за верхушками лесных деревьев, теперь уже стоявших сплошной тёмной стеной.
Деревня оказалась безлюдной и заброшенной. Окна и двери многих домов, ещё недавно радовавшие теплом и уютом своих заботливых хозяев, были настежь открыты, и по ободранным углам гулял ветер. Каждое подворье окружали непомерные заросли крапивы и лопухов. Впечатление было удручающее. Деревня была мертва.
- Часть жителей разъехалась по городам, а те, кто остался, переехали на центральную усадьбу, - словно угадав наш с Дмитриевым вопрос, пояснил Дружининский. – Теперь здесь никто не живёт.
- А ты?! – откликнулся я.
- Я купил вот этот дом , теперь он вроде дачи…
Да, это был единственный в Шабанове дом, на котором ярко голубели наличники и улыбчиво поблёскивали стёкла окошек. По переду росло несколько плодовых деревьев. Тут же на аккуратных грядках зеленели овощи. На задворках в ложбинке поблёскивал ручей, как потом оказалось – это и есть исток реки Обноры, сплошь заросший травой.
Пятистенок хорошо сохранился и, по всей видимости, простоит ещё лет двадцать, хранящий в себе весь уклад бывшей домовитой крестьянской жизни, которая нынешнему хозяину не в новинку. Повсюду виделась его умелая, заботливая рука.
Недалеко отсюда и родина Николая Дружининского – деревня Неклюдово.
А между тем на дворе стемнело, и полыхающий закат августа казался в тумане розовым, горючим. Электрический свет залил половину избы, посредине которой возвышалась белёсая печь. В одном и другом углах засветились иконы, по стенам зашевелились наши тени. Дружининский растопил печь – запахло берёзовыми дровами. Разглядывая дорогие оклады, Дмитриев не без иронии выразил опасение на счёт любителей-проходимцев, которые шатаются по деревням и воруют что под руку попадёт. А я, в свою очередь, вспомнил известного писателя, страстного собирателя «чёрных досок», составивших ему целый домашний музей.
- Приеду в Москву, - явно подтрунивая над хозяином дома, - поддержал меня Дмитриев, - скажу: дом не охраняется, заходи и бери. Деревня-то брошена…
Глядя на коренастого, плотно сбитого земляка, всё ещё напоминающего в недалёком прошлом бравого матроса Черноморского флота и широкоплечего, немного угловатого и добродушного москвича, на голову выше нас ростом, я вдруг увидел в них то живое, пульсирующее начало, которое, под воздействием высшего проявления духа и становится фактом поэзии. Вот ведь Дмитриев в одном из своих стихотворений пишет и как пишет:
-Правда,
Воздух подвала мне труден,
Но задолго до этого дня
То Шукшин,
то Белов,
то Распутин
Подышать выводили меня.
В связи с этим сразу вспоминается и стихотворение « На газотрассе» Николая Дружининского, где наряду с производственной темой, поэт не остаётся равнодушным и к насущной проблеме экологии, бережного сохранения окружающей среды:
Заварен стык. И шов струится жарко.
Здесь каждый может дело разуметь.
Законно всё. Но вот берёзок жалко,
Ведь им бы здесь
Ещё шуметь, шуметь…
Так или иначе, а двух Николаев я полюбил за цепкость взгляда, доброе отношение к окружающему миру, не только ими зорко увиденный, обжитый, но в какой-то степени и объясняющий природу их самобытного творчества, когда «Большое видится на расстоянии.» Каждого в своём творчестве здесь выдаёт их «определённое гражданское звучание». Их завидная прямолинейность в рассуждениях и в творчестве, раскованность стихов, никакого пренебрежения к слову, к строке, к её звучанию, и, конечно, присущая обоим твёрдая вера в то, «что душа не обнищает, если родиной жива.»
Протопив печь и сварив картошку в мундире, Дружининский сбегал в сени и принёс целую миску солёных грибов, куда и опрокинул всю банку сметаны, заботливо сунутую Ларисой в рюкзак. Взятая с собой бутылка водки тут же была распечатана и почата…
В этот столь поздний час мои собеседники со свойственной им молодой страстью говорили о насущных литературных заботах, вспоминали различные случаи из незадачливой студенческой жизни, обильно цитируя наизусть строки, строфы и целые стихотворения своих общих знакомых по творчеству. Мне ничего не оставалось как с жадным любопытством слушать обоих, поддакивая тому и другому. В их свободном общении явно преобладало желание «дойти до самой сути. В работе, в поисках пути, в сердечной смуте». Мне приходилось только удивляться: какое пёстрое разнообразие имён и тем занимало тогда их интересы, каким кладезем знаний они оба обладали.
Зачастую критики, не имея на то оснований, занимаются выдумыванием всевозможных формулировок по той или иной теме, всевозможных обойм из поэтических имён для подтверждения своих же надуманн6ых интеллектуальных концепций. Благо, что этих горе-интеллектуалов не было за нашим хлебосольным столом. Уж им бы досталось сполна! Они бы услышали, как всё это раздражает самих авторов.
- Уважаю поэтов с богатым воображением, - признался Николай Дмитриев.
Думаю, что привлекательность его творчества состоит в его одухотворённости, страстном желании утвердиться в своей выстраданной правоте, которая идёт не от его книг, а от своего самостоятельного интуитивного опыта – порой открывая давно открытое – но в этом, как ни странно, и есть его сила, поскольку познающий мир познаёт его только так - через личный опыт.
Прожитое – крылья, а не бремя,
Оттого, что году равен час.
Всё дороже, всё милее время,
Время, убивающее нас.
Не мог я в этом случае не спросить Николая, что он думает о моём дорогом земляке, своём тёзке – Николае Дружининском. Ответ получился кратким, лаконичным и вполне исчерпывающим, объективным. И я настоял записать его на бумаге. Вот какой автограф я тогда получил: «В стихах Н. Дружининского есть связь с языковой стихией, что крайне редко встречается в современной молодой поэзии. Этим он обязан вологодской земле, хранительницы богатства народной речи». И подпись.
А наутро была баня. Настоящая, с горячим сухим паром и свежим, ароматным берёзовым веником…
В Вологду я возвращался один – Дружининский и Дмитриев остались в Грязовце, где у Н.Дружининского столько друзей и поклонников да и есть что было сокровенного показать своему московскому другу тогда. А я, тепло простившись, всё ещё смотрел из окна автобуса, что отправлялся в Вологду и думал о том, что, действительно, разве были бы все великие ВЕЛИКИМИ, не окажись рядом тех, кто своим посильным трудом, искренним талантом, горячей любовью и усердием к родному животворному слову, помнил всегда о судьбах родной литературы и не давал пересохнуть её живому руслу.
Такими я и запомнил моих дорогих друзей, чьи книги стали сокровенными собеседниками на всю жизнь.
Часто открывая их, я невольно замечаю, что в каждом произведении ощущается близость и чуткость к миру простого человека, его духовному миру, любовь и бережное отношение к природе, к её красоте и богатству, что и рождало в их трепетных, отзывчивых душах неоспоримые истины бытия, наполненного раздумьями о смысле жизни , о людской памяти и силе, их чистоте и добродетели, насквозь пропитанных воздухом Родины, имя которой Россия.
И как важно нам сегодня иметь это неоспоримое качество, которым так щедро наделён Николай Дмитриев:
Я на Родине узником не был,
Потому что их строй не редел,
Потому что на них, а не в небо
Я с великой
Надеждой
Глядел.
Сергей Вакомин (Сорокин). Руководитель Рублёвского Центра г. Санкт-Петербург.