Имя Юрия Кузнецова вспыхнуло на
поэтическом небосклоне звездой первой величины в середине семидесятых годов.
Казалось, у него не было лет
мучительного ученичества. Как подсолнух, созрев в глуши кубанских степей, он
явился Москве неожиданно и ярко.
Да и первая книжка --
"Гроза", вышедшая в 1966 году в Краснодаре, была встречена добрыми
словами известных писателей, но вторая, московская, -- "Во мне и рядом
даль" (1974) принесла настоящую славу (насколько такое явление
возможно было в то время).
Русское национальное самосознание, русская история, пути и
перепутья славянства воплотились в самобытнейшее
поэтическое слово.
Читателям открылся космос -- не
абстрактное пролеткультовское и не чудесное есенинское небо, которое Есенин,
подобно далеким предкам, населил "уподоблениями вещей их кротких
очагов", а страшная своим безразличием к человеку бездна.
Но каким бы холодом ни веяло от
"космических" стихов Кузнецова, его мужественное предстояние
перед Непостижимым воспринималось как заступничество за человека. "Я пришел
и ухожу -- один", -- сказано о себе и обо всех.
В поэзии ожили античные образы, ощутилось
дыхание титанов Возрождения.
Откуда же "даль повыслала"
поэта с такой стертой в народе фамилией и с таким ярким даром?
Юрий Поликарпович Кузнецов родился 11 февраля 1941 года в
станице Ленинградской, что на Кубани. Затем с матерью переехал в Тихорецк, к
деду и бабке. (Отец ушел на фронт и в 1944 году погиб в Крыму, при штурме
Сапун-горы.)
Вот одно из воспоминаний поэта о том времени:
"Мой дед любил выходить по вечерам во двор и смотреть
в небо. Он долго глядел на звезды, качал головой и задумчиво произносил:
"Мудрёно!"
В этом словце звучала такая полнота созерцания, что его
запомнили не только дети, но и внуки. А мне он дал понять, что слово значит
больше, чем есть, если им можно объять беспредельное.
Свои первые стихи написал в девять лет".
Уже в начальных стихотворных опытах юный поэт демонстрирует
цепкий, "хищный" взгляд художника ("Патронташи тракторных
следов"), понимает и показывает проникающую в суть предметов и явлений
силу парадокса ("Сырое пламя сорванных цветов"), находит (или ловит
упавший с неба) глубокий, многозначный образ ("Выщипывает лошадь тень
свою").
В этой лошади, может, и есть что-то от знаменитого
есенинского жеребенка, не догнавшего поезд именно в этих краях, но здесь
"погудка" старой песни нова.
Задумчивая созерцательность детства вдруг оборачивается бешеным аллюром юных лет.
Пафос многих последующих стихов Кузнецова кроется в порывах
юности, не загадывающей наперед, не ждущей зрелости и не завидующей ей.
Готовность юности одновременно и к смерти, и к бессмертию дает ей такую степень
свободы и такую полноту жизни, что ей не на что оглядываться. Она самодостаточна.
Потом зрелость окликнет ее в стихотворении "Тридцать
лет" и улыбнется ей чудной улыбкой: "Не кори меня, мальчик, не
сетуй".
А пока -- вперед, напролом!
"Машинисту последний стакан, чтобы поезд летел, как собака!"
Известно, что ландшафт формирует характер и сознание как
отдельных людей, так и целых народов. Историк Соловьев пишет: "...природа
страны имеет важное значение по тому влиянию, какое
оказывает она на характер народный". Тургенев нашел существенные различия
и в укладе жизни, и в характере крестьян даже соседних губерний, Орловской и
Калужской. Он объясняет это разной степенью залесенности
губерний. Оглядчивая, размеренная жизнь русичей в небольших, замкнутых пространствах, освобожденных
от девственного леса, резко контрастировала с жизнью племен южных, всегда
готовых к налетам "степной саранчи" -- стремительных
кочевников. Свободный горизонт размыкал душу, растил в ней удаль.
У Юрия Кузнецова, родившегося и до девятнадцати лет жившего
в степях русского Юга, недаром родилась строчка: "Печаль и удаль били
через край". Для него естественны и такие размашистые строки: "Просвистевшую
пулю -- еще подтолкни", "Божьей дланью
срывает мне шапку со лба. А! Мне шапки не жаль".
Как в сказке: какая шапка, если,
пока ты это говоришь, мы уже пятьсот верст проскакали!
Можно представить себе, как повлияло на ребенка и
знаменитое теперь семейное предание Кузнецовых -- о
прорицании, сделанном астраханской гадалкой еще летом 1917 года. Оно предвещало
невероятное.
На слово "невероятное" гадалка упирала. Рождение
поэта и было это невероятное.
Я думаю, предсказание дивным светом осветило детство поэта,
добавив и без того очарованной душе веры в чудесное и
небывалое.
И без сомнения, помогло формированию собственной
поэтической вселенной, полной фантастических, но явных по плоти и крови
образов.
Когда листаешь страницы жизни поэта, кажется, что все
в его судьбе неслучайно. Причинно-следственную связь человеку здесь уяснить
трудно.
Судьбе было угодно вызвать его на свет накануне великой
войны, показать детским глазам катастрофичность мира, отнять отца, а совсем
молодым -- бросить в тектонический разлом эпохи: Юрий
Кузнецов служил на Кубе в период Карибского кризиса, когда мир висел на
волоске. Личная трагедия привела его к осознанию народной драмы. Этот переход
сказался в стихотворении "Четыреста".
"Где мой отец?" -- спрашивает
у матери ребенок-сирота. Он безгрешен, а с ним уже обошлись так чудовищно
несправедливо.
Что может ответить бедная мать? "Спроси осиновый
листок, что на дубу дрожит". Как в сказке: иди туда -- не
знаю куда.
Но сына влечет к отцу вдохновенный порыв и энергия
отчаяния, и он находит дорогу... к братской могиле, где лежат отцовские кости.
Происходит чудо: выходит тень отца, за которую цепляются
еще четыреста теней. (В основу стихотворения легло реальное
событие: поездка поэта в Крым, к месту гибели отца. Не без влияния поэта
были потом восстановлены неизвестные раньше имена
бойцов, похороненных вместе с отцом.)
Шатало сына взад-вперед,
он тень свою волок.
-- Далек ли путь? -- пытал народ.
Он отвечал: -- Далек.
Сын может общаться с тенью, потому что отец всегда был для
него святой тенью, а вдове, земной женщине, сего не дано.
В толпе теней она не узнает родную тень.
"Россия-мать, Россия-мать, --
доныне сын твердит, --
иди хозяина встречать,
он под окном стоит".
Развитие стихотворения в сказочном, фольклорном ключе
воспринимается как очень уместное здесь.
Влияние русской сказки на творчество Кузнецова
несомненно и плодотворно. Многие его стихи сказочны.
Звук, язык, колорит -- сказочны.
Сказочен дух. "Здесь русский дух! Здесь Русью
пахнет!"
Выразительны речевые обороты, эпические повторы, живые
диалоги -- вся та "фигуральность языка", его
стихия, которой мы наслаждаемся в этом жанре.
Одно из самых известных стихотворений Юрий Кузнецова -- "Атомная сказка". Волшебным образом
"обновленная" старая сказка стала глубоким обобщением отношений
человека и природы в ХХ веке.
По рисунку стихотворение несложно. Оттого оно и попало (без
ведома автора) в ряд учебных пособий.
Кто он, этот человек, препарирующий царевну-лягушку?
Базаров, Раскольников, Маяковский? Похоже. Но это скорее все человечество,
ведомое поверхностной любознательностью по краю бездны.
Юрий Кузнецов -- поэт атомного
века. В его стихах есть и осязаемая всеми чувствами плоть этого века, и его
призрачность.
"Разрыв-дорога", пролегшая
через столетие, прошла через его сердце. Такие стихи, как "Грибы",
"Змеиные травы", "Пустой орех", могли появиться только в
эпоху невиданных катаклизмов и предчувствия "древней беды".
В армии Юрий Кузнецов служил связистом. Это сейчас
воспринимается как символ. Он рано увидел провалы, прорехи духа, пустоты в
русской истории, из которых ничто не светило, и стал, как связник-гонец,
забираться все глубже в "толчею веков".
Всадник из стихотворения "Знамя с Куликова"
выносит на теле изодранный в битве стяг, "чтоб поздние дети могли латать
им великие дали и дыры российской земли". Одно это может искупить многое в
кровавой истории Отечества и дать надежду на грядущее.
Знакомые летописные образы наполняются у Кузнецова живой,
горячей кровью. Как прекрасен двойной жест, обращенный к Богу и врагу-поединщику: "Прости меня, Боже,
-- сказал Пересвет, -- он брешет,
собака!"
Не припомню поэта, который превращал бы в прекрасные
стихи ходячие анекдоты.
Вот, например, "Сказка о Золотой Звезде". В
основе -- анекдот о генерале, который поймал золотую
рыбку и погорел уже на первом желании -- получить вторую Звезду Героя. Рыбка
отомстила ему, пожелав, чтобы он получил награду посмертно.Здесь практически все содержание анекдота.
Стихотворение разворачивается мощно и плавно. Не видна, но
угадывается и роскошная дача, выстроенная из экономии
солдатами-"сродниками", и весь генеральский быт, не омраченный ни одним облачком.
Угадывается и такая знакомая генеральская заволока глаз -- как будто он
перманентно принимает парад. Вдруг -- оказия!
Желание исполняется, но как!
И грянул гром! Ни свиты, ни машин.
В широком поле он стоит один,
В солдатской гимнастерке, и зажата
В его руке последняя граната.
А на него идут со всех сторон
Четыре танка из иных времен.
И мы ему вдруг все прощаем! И вспоминаем, что фронтовая
генеральская лямка была тяжелее солдатской (впереди фашисты, сзади -- Верховный). И нам его жалко, но -- лишь
на мгновение. Через мгновение он уже не жертва случая, а настоящий герой.
Изначальная тяга Кузнецова как к
современным образцам фольклора, так и к древним, но живым (или оживляемым им)
тесно смыкается у него с темой памяти и беспамятства.
В стихотворении "Ложные святыни", которое может
на поверхностный взгляд показаться кощунственным, поэт отвергает поклонение
"безликой пустоте". Ибо это все равно что
ставить свечку не перед святым ликом, а перед пустой доской.
Яркий, страшный образ забвения явлен в стихотворении
"Неизвестный солдат". Солдат выбирается из безымянной могилы;
"как хвост победного парада, влачит он свой кровавый след".
...Героизм предков, тех, которые всегда готовы были "исполчиться", исполнившись ратного духа, нужен поэту
не только как художнику, но и для спасения его (читай: нашей) томящейся
славянской души.
Впрочем, кризис славянства Кузнецов ощутил давно. Стихотворение
о "заходящем солнце славянства" датировано 1979 годом.
Многое в славянском вопросе объясняет чудовищное шоу, когда
славянский народ сражался с темной половиной мира, а в это время его старшие
братья спали по лавкам, бормоча сквозь сон невнятные угрозы
-- то ли многоголовому чудищу, то ли друг другу.
В 1987 году, как бы предчувствуя трагические события на
Кавказе, он пишет стихотворение "Поездка Скобелева. 1881 год" -- об отважном поступке генерала, убедившего отряд в
семьсот текинцев сдаться без боя. В генеральском голосе звучит такая
непререкаемость, которая могла родиться только из глубочайшей уверенности в
своей правоте и силе. А силу давало ощущение державной миссии, осязание за
собой нескольких поколений победителей:
-- Текинцы, пал Геок-Тепе!
Довольно жить разбоем.
Клянитесь в вечной простоте
Жить миром и покоем!
Что делать, шашка и кинжал?
Ответили: -- Клянемся!
-- Но если... -- голос построжал,--
Качнет на вероломство,
То небеса возопиют
И гурии печали.
-- Текинцы никогда не лгут, --
Текинцы отвечали.
Всматриваясь на стыке двух тысячелетий в русский
национальный характер, поэт не верит в распад и гибель нации. Гибель России для
него -- это гибель всего человечества.
Стихотворение "Последний человек"
-- об этом:
-- Все продано, --
он бормотал с презреньем, --
не только моя шапка и пальто.
Я ухожу. С моим исчезновеньем
мир рухнет в ад и станет
привиденьем --
вот что такое русское ничто.
В стихах Кузнецова мелькает Обломов. Но сон Обломова
непрост. В стихах поэта этот сон похож на сон камчатского вулкана.
В стихотворении "Сидень"
человек отгоняет камнями не только свои бывшие желания, но и само солнце.
Поэзию Кузнецова насквозь пронизывают образы пустоты. Но об
опустошенности не может быть и речи, ибо от стихов веет силой.
То же можно сказать и о стихах о
лежачем камне (из одноименного стихотворения). Да, он зарастает мохом, но когда
коса смерти на камень нашла -- "он ей ответил
огненным разрядом"!
А что представляет собой несокрушимая
Федора-дура, которая вечно стоит не там, где надо:
"...на опечатке, на открытой ране... Меж двух огней Верховного Совета, на
крыше мира, где туман сквозит, в лучах прожекторов, нигде и где-то Федора-дура встала и стоит"?
Что же такое русское ничто? Это -- духовное "вещество
жизни", которое никак не могут найти биологи, сконструировавшие клетку и
недоумевающие, почему она не хочет есть и
размножаться.
Может быть, Федора-дура не кость
в горле у собаки, а певчая горошина в горле соловья?
Русское ничто -- и сам поэт со
своими сквозными и неисчерпаемыми символами, с тревожным любованием
самоцветными переливами славянской души, с неизбывной, казалось бы, дремотой,
вдруг сменяющейся порывами неукротимой энергии.
Я думаю, что Кузнецов понятие "русское"
отождествляет с понятием "духовное", "живое",
"неисчерпаемое".
Для того чтобы "сражаться с невидимым злом, что стоит
между миром и Богом", и воплощать в искусстве постоянное ощущение:
"Дивны, дела твои, Господи, и моя душа вполне понимает это" -- сил надо неимоверно много.
Кузнецов и опирается на фольклор, и не только на славянский, как на великую и
живую силу; народные предания, притчи, пословицы, сказки сами по капиллярам
души поднимаются из глубин веков и питают его творчество. А иногда прорываются
как из артезианских скважин.
Говорят, миф -- обломок древней
правды. Обломок -- это тоже хорошо. Поэт берет его и
делает краеугольным камнем своих созданий. Иногда миф и легенда берутся из
летописных источников ("Сказание о Сергии Радонежском"), иногда
творятся почти исключительно воображением.
Поэту интереснее беседовать с тенями великих,
чем с румяными критиками. На границе тысячелетий он чувствует потребность в
Высоком Совете. Для него живы и Пифагор, и Катулл, и
Эсхил. Он мог бы согласиться со Смеляковым: "И современники, и тени в тиши
беседуют со мной".
Но он тянется сном и духом не только к ученым мужам.
Его чувства к спартанской Елене, из-за которой разгорелась
Троянская война, а также к мифической Европе подлинны и безусловны.
Он признается в любви, да так признается, что не одна
современница пролила слезы, завидуя деве, плывущей на быке.
В любовной лирике Кузнецова есть весь спектр чувств: от
мятежной страсти до благоговения. Стихотворения "Мне снился сон, когда в
меня стреляли...", "Звякнет лодка оборванной цепью...", "Я
любил ее чисто и строго...", "За дорожной случайной беседой...",
"Справа -- поле с кругами трамвая...", "Ты
зачем полюбила поэта...", "Мы полны соловьиного свиста...",
"Серебряная свадьба в январе" -- настоящие жемчужины этой темы.
Расписывать достоинства лирических стихов -- значит в какой-то мере уподобляться Янкелю
из "Тараса Бульбы", который попытался
изобразить красоту дочери воеводы, возлюбленной Андрия.
Он "постарался, как только мог, выразить в лице своем красоту, расставив
руки, прищурив глаз и покрививши набок рот, как будто чего-нибудь
отведавши".
Чтобы не "прищуривать глаз", лучше процитирую
несколько строк из любовной лирики Юрия Кузнецова:
Говори! Я ни в чем не согласен,
Я чужак в твоей женской судьбе.
Только голос твой чист и прекрасен,
Он мне нравится сам по себе.
Нахваталась ты слов, нахваталась,
Все твои измышления -- ложь.
Только в голосе жизнь и осталась,
Вызывая ответную дрожь.
Говори! Я с тобой словно в чаще
И твой голос могу осязать:
Шелестящий, звенящий, журчащий...
Но такое нельзя рассказать...
Каковы особенности поэтики Юрия Кузнецова, кроме того, о
чем уже сказано?
Это -- многозначный символ,
служащий стержнем многих созданий, яркая антитеза, емкий поэтический образ,
дерзость заглядывания в самые темные закоулки души,
умение, подобно Даниле-мастеру, брать красоту в опасной близости от темной
силы.
В настоящее время Солженицын делает выписки из словаря Даля
тех слов, которые, по его мнению, можно вернуть в речевой обиход. Работа
похвальная.
А Кузнецов оживляет многие архаичные слова стихами. Я
помню, как встрепенулась читающая публика, встретив слово "извет" во
втором четверостишии поэмы "Золотая гора":
Когда душа в семнадцать лет
Проснулась на заре,
То принесла ему извет
О золотой горе.
А сейчас -- о глубине образа.
Подсолнух в стихотворении "Черный подсолнух"
отворачивается от померкшего солнца -- "оскверненной
святыни" -- и присягает луне.
Почему он не свел счеты с жизнью вместо новой присяги? Но
ведь луна светит солнечным светом, только отраженным.
Подсолнух ловит преломившийся свет прошлой любви и живет -- им. Кто-то увидит это по-другому, потому что стихи
глубоки.
А как емок образ философа в стихотворении "Учитель
хоронил ученика..."! Философ вызывает самые разные чувства: он и смешон в
своем споре с покойником, он и забавен в своей скрываемой зависти к ученику,
посмевшему его опередить в дороге за "полным знанием", он и велик
тем, что жив одним духом. Кроме того, видишь его плешь и слышишь его бормотание.
В стихотворении "Свеча в заброшенной часовне" на
пространстве в двенадцать строк дана выразительнейшая картина "подвига
небывалого". Мужик, проезжая зимним лесом, видит в заброшенной часовне
горящую свечу.
Слез он помолиться ради Бога.
Ангелы стоят вокруг свечи.
И один ему заметил строго:
-- Уходи отсюда и молчи!
Тут стоять тебе прибыток малый,
Но сулит великую вину.
Ты увидел подвиг небывалый --
Молится она за сатану.
Сюжет тоже небывалый. Но Юрий Кузнецов однажды написал:
"Моя поэзия -- вопрос грешника. И за нее я отвечу
не на земле".
А характеры хороши! Как дети, спрятавшиеся от Родителя,
проводят опасный эксперимент, ангелы, не решившись сами молиться за врага
человеческого, предоставляют это свече.
Ангел, выпроваживавший мужичка, вдруг медлит и, не
выдерживая страшной ответственности за происходящее, делится тайной с очевидцем -- пусть самым незначительным. Очень пластичная, живописная
картина!
Стихотворение "Отпущение", на мой взгляд, вообще
лучшее, что есть в поэзии на тему прощания с матерью. Здесь явлено высшее
дозревание души.
В поэме "Красный сад" -- гимне цветам как лучшим
творениям Божьим -- отвергнуты суета и мельтешение
нового времени, видна тяга вместе с ними струить свет Отцу Небесному.
В последние годы поэт все чаще обращается к евангельским
сюжетам. Им блестяще переложена (сотворена со старославянского) проповедь
митрополита Илариона -- "Слово
о Законе и Благодати", написана поэма о жизни Христа.
Значение творчества Юрия Кузнецова в современной
литературе велико. Начиная с семидесятых годов многие его произведения после
опубликования (а иногда и до того) становились литературными событиями. Стихи и
поэмы -- "Золотая гора", "Дом",
"Афродита", "Змеи на маяке" -- открывали новые горизонты.
Творчество Кузнецова вызывало горячие споры, многочисленные дискуссии в печати.
Помню полемику в "Литературной газете" по поводу стихотворения в
восемь строк "Я пил из черепа отца...", которая растянулась
чуть ли не на полгода.
Не только в рукописях молодых, но и у зрелых поэтов можно
обнаружить следы влияния его поэзии.
Он и сам возник не из пены морской, но то, что Юрий
Кузнецов один из значительнейших русских поэтов ХХ века, -- несомненно.